в Баскуле, все летчики в комбинезонах выглядели на одно лицо. Никому и в голову не пришло заподозрить человека в форме, который вроде бы занимался своим делом. А этот парень наверняка заранее разузнал, какие полагается подавать сигналы и все прочее. И знает, как управлять самолетом, это уж точно… Но вы правы. Кому-то здорово влетит за эту историю, однако не уверен, что поделом.

— Весьма приятно слышать, сэр, что у вас такой непредвзятый взгляд на вещи, — отозвался Барнард.

— С таким настроением можно жить, даже если тебя умыкнули.

«Американцы обладают удивительным умением снисходить до собеседника, не задевая при этом его самолюбия», — подумал Конвей и улыбнулся в знак согласия, но разговор не поддержал. Его неимоверную усталость не могло пересилить никакое ощущение опасности, даже самой ужасной. Ближе к вечеру, когда Барнард и Маллинсон заспорили и захотели выслушать его мнение, оказалось, что Конвей спит мертвым сном.

— Совершенно отрубился, — проговорил Маллинсон, — оно и понятно, последние недели выдались такие…

— Он ваш друг? — поинтересовался Барнард.

— Мы вместе служили в консульстве в Баскуле. За последние четверо суток он глаз не сомкнул, знаю точно. Нам крупно повезло, что в этой передряге мы оказались с ним в одной компании. Он и языки знает, и к людям умеет подойти. Если кто нас и выручит, так это Конвей. Что бы ни случилось, он присутствия духа не теряет.

— Ну, раз так, тогда пусть спит, — сказал Барнард.

— С виду он очень храбрый человек, — выдала одно из своих редких замечаний мисс Бринклоу.

Сам Конвей был далеко не уверен в собственной храбрости. В крайнем изнеможении он закрыл глаза, но заснуть так и не смог. Он слышал и физически ощущал каждое движение машины, слышал дифирамбы Маллинсона, вызвавшие у него противоречивые чувства. Его сразу же начали одолевать сомнения, о них просигнализировала острая резь в желудке — так организм Конвея обычно реагировал на беспокойную работу мозга. Конвей хорошо знал по опыту, что не относится к числу любителей подвергать себя опасности из спортивного интереса. Правда, иногда ощущение опасности возбуждало его — «разгоняло кровь», но меньше всего ему хотелось рисковать жизнью. Двенадцать лет назад, во Франции, он возненавидел превратности окопной войны и остался жив только потому, что не пытался безрассудно геройствовать. Даже свой орден «За безупречную службу» он заработал не потому, что отважно лез напролом, а благодаря выносливости, развить которую ему стоило немалых трудов. С тех пор как окончилась война, Конвей утратил вкус к опасным ситуациям, разве что таковая сулила совсем уж необычайную остроту ощущений.

Он продолжал сидеть с закрытыми глазами. Слова Маллинсона смутили его и растрогали. Видно, судьбе было угодно, чтобы его выдержку всегда путали с бесстрашием, хотя на самом деле он был просто более бесстрастен и не так уж силен. На его взгляд, они влипли в чертовски нелепую историю. Конвей и не думал храбриться, а, напротив, заранее переживал из-за неминуемых неприятностей. «Взять, к примеру, мисс Бринклоу. Она единственная женщина в группе и при определенных обстоятельствах, очевидно, потребует к себе большего внимания, чем все остальные», — Конвей заранее гнал от себя мысль, что в какой-то момент подобный «несбалансированный подход» может оказаться неизбежным.

И все же, убедившись, что заснуть не удается, Конвей первый делом заговорил с мисс Бринклоу. Она немолода и некрасива, рассуждал он сам с собой, это явный минус, но очень даже полезный в тех перипетиях, которые им вскоре предстоят. К тому же Конвей сочувствовал ей: ни Маллинсон, ни американец, надо полагать, миссионеров не жалуют, особенно миссионеров в юбках. Сам он был свободен от предрассудков, однако, опасался, что его вольный образ мыслей может с непривычки шокировать ее.

— Мы, кажется, попали в веселенькую переделку, — прошептал он, наклонясь ближе к ее уху. — Я рад, что вы так спокойно реагируете. Надеюсь, ничего страшного не случится.

— Безусловно, если это будет зависеть от вас, — произнесла она, но этот ответ не успокоил его.

— Обязательно скажите, чем помочь, чтобы вам было удобно.

— Удобно? — пробурчал Барнард, расслышав последние слова Конвея. — Разве нам и так не удобно? Мы в полном восторге от экскурсии, не хватает только колоды карт — сыграли бы роббер в бридж.

Конвей оценил шутливый тон американца, хотя не любил бридж.

— Не уверен, что мисс Бринклоу увлекается картами, — улыбнулся он.

— Очень даже увлекаюсь, и не вижу в этом ничего дурного, — задорно возразила миссионерша. — В Библии на карты запрета нет.

Все рассмеялись и даже были благодарны мисс Бринклоу за эту маленькую разрядку. По крайней мере, она не впадает в истерику, подумал Конвей.

Всю вторую половину дня самолет парил в туманных заоблачных высях, и с этого расстояния было очень трудно разглядеть что-нибудь. Время от времени, через продолжительные интервалы, облака расступались, и тогда внизу мелькал крутой излом горы или изгиб незнакомой реки. Общее направление угадывалось по солнцу — они продолжали лететь на восток, иногда уклоняясь на север, но куда именно, нельзя было понять из-за скорости полета, которую Конвей не мог вычислить даже приблизительно. Большая часть бензина, вероятно, была уже израсходована, хотя и это зависело от многих факторов. Конвей не разбирался в авиационной технике, но был уверен, что этот непонятный летчик свое дело знает. Что он доказал, приземлившись в скалистом ущелье, и не только этим. Конвей почувствовал невольное восхищение, которое у него всегда вызывала безупречная работа профессионала. Он привык к постоянным обращениям за помощью, и одно присутствие человека, не нуждающегося в ней, действовало успокаивающе, даже при всей неопределенности будущего. Впрочем, Конвей понимал, что его спутникам не до таких тонких материй. У каждого было множество своих причин для треволнений. У Маллинсона осталась невеста в Англии. Барнард, вероятно, женат. Мисс Бринклоу переживает за свою работу или служение, называй как хочешь. Между прочим, Маллинсон оказался самым неуравновешенным — он нервничал все сильнее, словно бросая вызов хладнокровию Конвея, которым так восторгался в разговорах с другими. В какой-то момент вспыхнул яростный спор.

— Послушайте, — бушевал Маллинсон, стараясь перекричать шум мотора, — неужели мы будем сидеть сложа руки и смотреть, как этот маньяк куролесит?! Что нам мешает взломать перегородку и схватиться с ним?

— Абсолютно ничего, — отозвался Конвей, — если не считать, что он вооружен, а мы — нет, и в любом случае никто из нас не сумеет посадить самолет.

— Уверен, не такое уж это сложное дело. Вы наверняка справитесь с ним.

— Дорогой Маллинсон, почему вы всегда ожидаете чудес от меня?

— Как бы там ни было, а мне вся эта история начинает чертовски действовать на нервы. Неужели нельзя заставить этого типа приземлиться?

— Каким образом?

— А вот каким, — все больше распалялся Маллинсон. — Он сидит там, мы — здесь, до него шесть футов, верно? Нас трое против одного. Что ж, так и будем смотреть в его проклятый затылок? Хотя бы попытаемся узнать, какую с нами затеяли игру.

— Ладно, попробуем.

Конвей сделал несколько шагов к перегородке, отделявшей салон от кабины пилота. В перегородке имелась выдвижная стеклянная заслонка размером около шести квадратных дюймов, через которую пилот мог общаться с пассажирами. Конвей постучал костяшками пальцев по стеклу. Реакция, как он и предвидел, оказалась почти комичной. Заслонка отъехала в сторону, и в проем высунулось дуло револьвера. Только и всего. Конвей не говоря ни слова ретировался, и заслонка снова задвинулась.

Маллинсон, наблюдавший за этой сценой, все еще не сдавался.

— Вряд ли он решился бы выстрелить, наверно, на испуг хотел взять.

— Очень может быть, — согласился Конвей, — только вы уж, пожалуйста, проверьте это сами.

— Я все равно считаю, что мы не должны без звука поднимать руки кверху.