Ликуют самшиты,И тунга цветы как шелками Расшиты.Бамбук засыпает И видит в неведомом сне,Как лес проступает В тяжелых снегов белизне.Зарницы дрожат На высоком чужом берегу,Две палки бамбука лежат На снегу.Они умирают, Припав к белоснежной земле,Они зацветают, Но цвет их заката алей.Здесь лыжник покинул Ему предназначенный путь.Он руки раскинул, Как будто прилег отдохнуть.Недвижно лежит, И слышится смутно ему,Как Черное море Шумит через белую тьму.
КАДА
Похожая на скатерть-самобранкуПоляна. Небо. Горные края.И выпил я за женщину-крестьянку,В колхозный вечер стоя выпил я.Не потому я пил за незнакомыйПечальный, добрый взгляд,Что было здесь мне радостно, как дома,Иль весело, как двадцать лет назад.Не потому, что женщина вдовоюБойца была и муж ее зарытВ обугленной дубраве над Невою,И сыну мать об этом говорит.Не потому, что, бросив хворост наземь,Ответила улыбкою одной,И в дом ушла, и вынесла, как в праздник,Печенье, что белело под луной.Нет, я смотрел на ломтики витые,Что по-грузински «када» мы зовем,—Вернулись мне рассветы боевыеВ неповторимом городе моем.…Мешочек тот был невелик и ярок —И на ладони када у меня.Кто мне прислал тот фронтовой подарокНа край земли, на линию огня?Шатаясь от усталости, лишь к ночиВернувшись с поля, может быть, она,Склонив над ним заплаканные очи,Сидела молчаливо у окна.Чтоб в ночь осады, в этой тьме кромешной,Мне просиял ее далекий зов,Привет земли, такой родной и вешней,Грузинским солнцем полный до краев.…Мне завтра в путь, в работу спозаранку. Темнеют неба дальние края.Вот почему за женщину-крестьянкуВ колхозный вечер стоя выпил я.
