Я ушел в купе и просидел, приникнув ухом к приемнику, пока передача не кончилась — это была программа рождественских песен на «Би-би-си». В этот день так и не рассвело. Мы ехали в густом тумане, сквозь вихри бурой мглы, и леса казались скопищем призраков. Снаружи было не очень холодно: снег частично растаял, и дороги — попадавшиеся теперь чаще — развезло. Все утро стволы деревьев, почерневшие от сырости, выглядели плоскими силуэтами, а сосновые рощи на границе тумана превращались в соборы с темными шпилями. Иногда тусклые тени деревьев казались просто оптической иллюзией, послеобразом.

Я с самого начала не почувствовал особой духовной близости с этой страной, но туман еще сильнее расширил пропасть между нами, и спустя шесть тысяч миль, после стольких дней в поезде, я почувствовал, что все более отстраняюсь; каждое напоминание о том, что я в России: женщины в оранжевых парусиновых куртках, работающие на путях с лопатами, промелькнувшая статуя Ленина, желтая ледяная корка на станционных указателях и сороки, хрипло клянущие по-русски проходящий поезд, — обязательно раздражало. Я злился, что Россия так велика; мне хотелось домой.

Путешествие — это когда сбегаешь, не попрощавшись, уходишь один по линии, процарапанной на карте, в забвение, в никуда.

Зато книга о путешествии — побег наизнанку: отскочив рикошетом от какого-то предела, одиночка возвращается, гипертрофированно-яркий, чтобы отчитаться о своем эксперименте с пространством. Форма повествования — проще не выдумаешь, оправдание существования произведения — самоочевидно. «Пишу книгу» — самый беспроигрышный предлог для того, чтобы собрать чемодан и сорваться с насиженного места. Путевой очерк — движение, упорядоченное путем его воспроизведения в форме текста. Такие побеги случаются сплошь и рядом, но если уж человек возвращается в пункт, откуда в свое время удрал, то обычно не помалкивает. Между тем авторы пулевых очерков предпочитают телескопический подход: начинают — как и многие авторы романов — с середины, выкидывают читателя на неизведанный берег в странных местах вместо того, чтобы вести его туда постепенно. Книга может начаться так: «Моим гамаком поужинали термиты» или «Внизу, в глубине Патагонской долины, из земли выглядывали серые скалы, покрытые темными полосами — отметинами тысячелетий — и трещинами — на память о наводнениях». Или… а выберу-ка я подлинные первые фразы из трех книг, до которых могу дотянуться, не вставая из-за стола…

Обычно у меня напрашивается вопрос, на который эти — и почти все существующие — путевые очерки не отвечают: «Ну хорошо, а как вы туда добрались-то?». Допустим, автору не хочется даже намекать на мотивы поездки, но пролог никогда не бывает лишним: отправление в путь часто не менее увлекательно, чем прибытие. И все же, поскольку любопытство побуждает медлить то там, то сям, а возможность помедлить считается роскошью (хотя куда мы, собственно, торопимся?), мы свыклись с тем, что жизнь — лишь последовательность прибытий и отъездов, триумфов и поражений, а промежутки между ними не заслуживают внимания. Да, конечно, вершины — это важно, но ведь и предгорья Парнаса — уже не хухры-мухры? Хотя нам по-прежнему импонирует идея, что путешествие начинается с первого шага (шага за порог родного дома), книг о таких путешествиях раз, два и обчелся. Отъезд описывается как мимолетное ощущение паники перед регистрацией на рейс или как неуклюжий поцелуй на сходнях, а дальше — тишина, вплоть до «С балкона моего номера я мог обозревать всю панораму Аккры…».

В реальности путешествия не таковы. Едва проснувшись в день отъезда, ты уже отправляешься в чужие края, приближаясь к ним с каждым шагом (будь то шаги мимо часов, висящих на стене гостиной, или по Фултон-стрит до перекрестка с шоссе). В «Людоедах с реки Цаво» рассказывается о том, как на рубеже XIX–XX веков львы пожирали рабочих-индийцев на строительстве железной дороги в Кении. Но я готов спорить на что угодно: существовала более тонкая и не менее захватывающая книга о плавании морем из Саутгемптона в Момбасу. Но по каким-то своим мотивам подполковник Паттерсон не стал переносить ее на бумагу.

В наше время путевые очерки как жанр сильно захирели. Их стандартный зачин — пресловутое «припав к иллюминатору»: в смысле, шаблонное описание вида из самолета, заходящего на посадку. К этой вымученной эффектности мы настолько привыкли, что ее даже не спародируешь. Пишут примерно так: «Под нами расстилалась тропическая зелень, затопленная долина, лоскутное одеяло фермерских наделов, а когда наш лайнер пронзил облака, я смог рассмотреть грунтовые дороги, вьющиеся среди холмов, и крохотные, точно игрушечные автомобили. Мы сделали круг над аэропортом, и, когда самолет снижался, я увидел величественные пальмы, горы собранных плодов, крыши обшарпанных хижин, квадратные поля, точно сшитые между собой примитивными заборами, кишащих, точно муравьи, людей, пестроту…»

В подобные домыслы мне никогда не верилось. Когда мой самолет заходит на посадку, у меня сердце уходит в пятки; я тревожусь — а кто не тревожится? — что мы сейчас разобьемся. Вся моя жизнь пролетает перед моим мысленным взором — скудное собрание мерзких и жалких банальностей. Потом какой-то голос приказывает мне оставаться на месте до окончательной остановки самолета; и вот наконец-то мы приземляемся, и из динамиков гремит «Moon River»[41] в аранжировке для симфонического оркестра. Наверно, если бы перед посадкой у меня хватило духу оглянуться по сторонам, я увидел бы, как писатель-путешественник строчит в блокноте: «Под нами расстилалась тропическая зелень…»

А что же само путешествие? Возможно, о нем попросту нечего сказать. Почти все авиаперелеты и впрямь таковы, что рассказывать не о чем. Все примечательное непременно равносильно катастрофе, так