― Довольно симпатичный. Для частного терапевта.

Я играю с прядью своих волос — наматываю на палец, потом подтягиваю ко рту, чтобы погрызть кончики. Я спрашиваю Эмили, как это — болеть СПИДом.

Даже по телефону слышно, как она закатывает глаза.

― Это как быть из Канады, — говорит она. — Привыкаешь.

Я стараюсь показать, что это произвело на меня впечатление.

― Ух ты! Наверное, человек может привыкнуть почти ко всему.

Для поддержания разговора я спрашиваю Эмили, начались ли у нее менструации.

― Конечно, — говорит она. — Но когда в крови зашкаливают вирусы, месячные — не радость от того, что ты стала взрослой женщиной, а протечка страшных биологических ядов в трусы.

Я, видимо, сама не замечая, продолжаю грызть свои волосы, потому что Бабетт шлепает меня по руке, а потом машет у меня перед носом крошечными ножничками.

Эмили по телефону говорит:

― Наверное, когда я умру, то начну встречаться с мальчиками. А у Кори Хаима есть девушка?

Я отвечаю не сразу, а медлю, потому что мимо моего стола проходит целая толпа новоприбывших в ад. Целый поток людей, которые еще не до конца уверены, что умерли. У многих на шее шелковые гирлянды. У тех, кто не в темных очках, глаза ошеломленные, испуганные. Их так много, что они сойдут за целое население какой-нибудь маленькой страны. Обычно это значит, что с людьми на земле произошло что-то страшное.

Я спрашиваю Эмили, не случилось ли только что какой-нибудь катастрофы. Землетрясение? Цунами? Ядерный взрыв? Прорыв плотины? Растерянные новички большей частью в ярких рубашках с гавайскими узорами, на шее у них висят фотоаппараты. Все эти люди в малиново-красных солнечных ожогах, у некоторых переносицы намазаны оксидом цинка.

Эмили отвечает:

― Какое-то происшествие на круизном лайнере. Вроде как куча туристов умерла от пищевого отравления. Наелись тухлых омаров. А почему ты спрашиваешь?

― Просто так…

В толпе всплыло знакомое лицо. Какой-то мальчик сердито смотрит из-под насупленных бровей. Волосы такие жесткие, что торчат, сколько их ни причесывай.

У меня в ухе Эмили спрашивает:

― Как ты умерла?

― От марихуаны, — отвечаю я и добавляю, не сводя глаз с мальчика: — Только я не очень уверена. Совсем укурилась.

Вокруг меня Арчер флиртует с умирающими чирлидершами, Леонард ставит мат какому-то живому мозгоманьяку, а Паттерсон расспрашивает, какое место в этом сезоне заняли «Рейдеры».

Эмили говорит:

― От марихуаны никто не умирает. А что самое последнее ты помнишь из своей жизни?

Я отвечаю: не знаю.

Лицо за потоком свежепроклятых оборачивается. Глаза мальчика встречаются с моими. Это он, с хмуро насупленными бровями. Это он, с презрительно искривленными губами Хитклиффа.

Эмили спрашивает:

― А что тебя убило?

Не знаю, говорю я.

Мальчик вдалеке отворачивается и уходит прочь, пробираясь через толпу отравленных туристов.

Я невольно встаю, хотя гарнитура по-прежнему привязывает меня к рабочему месту. Бабетт резко усаживает меня обратно и продолжает отщипывать крошечные прядки от моих волос.

― Так что ты помнишь? — снова спрашивает Эмили.

Горана, отвечаю я. Помню, как я смотрела телевизор, лежа на ковре на животе, опершись на локти, рядом с Гораном. Вокруг нас стояли подносы с недоеденными луковыми кольцами и чизбургерами. Мама как раз выступала по телевизору. Она приколола к платью розовую ленточку (против рака груди). Когда стихли аплодисменты, она сказала:

― Сегодня очень особенный вечер по многим причинам. Потому что именно в этот вечер восемь лет назад родилась моя драгоценная дочь…

Я помню, как вскипела от возмущения, лежа на ковре отеля между остывшей едой и Гораном.

Это был мой тринадцатый день рождения!

Я помню, как камеры подъехали к сидящему среди зрителей отцу. Он сиял гордой улыбкой, показывая во всей красе новые зубные импланты.

Даже теперь, мертвая и в аду, понимая, что меня вот-вот могут застукать за платный звонок из Канады, я спрашиваю Эмили:

― А ты в школе не играла во французские поцелуи?

― Это ты так умерла?

Нет, говорю я, но эта игра — все, что я помню.

Да, может, я многое забыла, отрицаю очевидное или на пять лет старше, чем хотела бы мама. Но когда я смотрю на смесь гавайских рубашек и гирлянд из фальшивых цветов, забрызганных рвотой, я вижу удаляющееся лицо моего сводного брата, Горана. На Горане розовый комбинезон, ярко-розовый, а на груди многозначный номер.

Голос Эмили еще у меня наушниках. Она спрашивает:

― А что такое игра во французские поцелуи?

И тут Горан, Горан с роскошными пухлыми губами, созданными для поцелуев, Горан в ярко-розовом комбинезоне растворяется в толпе.

Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Только не думай, пожалуйста, что я всегда могла похвастаться блестящим интеллектом. Напротив, я совершила немало ошибок, причем одной из самых крупных было мое неверное представление о том, что такое французские поцелуи.

Игре во французские поцелуи меня научили в школе несколько мисс Сучек фон Суккинс. В швейцарском интернате, где я чуть не замерзла насмерть, но только содрала всю кожу с ладоней, были три девочки, которые постоянно ходили вместе. И были они ужасные Стервы Стервоски, Прости Проститутсон и Хорь О’Хорри, и говорили по-английски и по-французски с одинаково бесцветным акцентом, как GPS- навигатор в «ягуаре» моего отца. Они ступали чуть-чуть косолапо и ставили каждую ногу прямо перед другой, чтобы показать, как много лет занимались балетом. И всегда были вместе — то полосовали себя бритвами, то помогали друг дружке что-нибудь вытошнить. В тесном интернатном мирке они пользовались дурной славой.

Однажды я сидела у себя в комнате и читала Джейн Остен, и тут мне в дверь постучались эти трое.

Хоть я иногда и демонстрирую антисоциальные тенденции, вызванные годами наблюдения за тем, как мои родители стараются угодить кинозрителям, но я не такая невежа, чтобы оставить одноклассниц за дверью. Нет, я вежливо отложила «Доводы рассудка» и пригласила этих трех мисс Путан фон Путана войти, дала им сесть на мою аскетично узкую, но удобную кровать.

Когда они вошли, первая спросила:

― Умеешь играть во французские поцелуи?

Вторая подхватила:

― Где твой банный халат?

А третья:

― Обещаешь, что никому не расскажешь?