мемуары старого доктора Петерсона, писавшего о подобных поездках лет шестьдесят назад. В книге были гравюры: повозка, запряженная волами, тащится по ухабистым дорогам, соловьи пьют из цистерны. Особенно ему запомнилось одно предложение:
Теперь, в разгар гражданской войны, он тащился на пыхтевшем автобусе почти по тем же местам, почти по тому же ландшафту. В глубине романтической души ему хотелось бы увидеть горниста.
На северо-востоке работали всего пять врачей. Лакдаса отвечал за поездки на периферию, в дальние деревни. Сканда, главный хирург, устанавливал очередность помощи раненым. С ними всего год работала одна кубинка, К. Она была глазным врачом и появилась здесь три месяца назад.
— У нее ненадежный диплом, — через неделю заявил Лакдаса, — но она много работает, и я ее не отпущу.
И еще был новоиспеченный доктор Гамини.
Из базового госпиталя в Полоннаруве они ехали в периферийные больницы, где некоторым из них приходилось жить. Анестезиолог появлялся раз в неделю, в операционный день. Если в другие дни приходилось срочно кого-то оперировать, они импровизировали с хлороформом или с любыми таблетками, которые были под рукой, чтобы «отключить» пациента. Из базовой больницы они разъезжались по населенным пунктам, названий которых Гамини никогда не слышал и даже не мог найти на карте — Араганвила, Великанде, Палатиява — и там посещали больницы в недостроенных школах, принимали матерей с детьми, больных малярией и холерой.
Врачи, пережившие то время на северо-востоке страны, вспоминали, что никогда не работали так тяжело, никогда не приносили больше пользы, чем этим чужакам, которых они лечили и которые проскальзывали у них между пальцев как песок. Впоследствии никто из них не вернулся к экономически выгодной карьере в частной медицине. Главному в их жизни они научились здесь. Им помогли не отвлеченные моральные качества, а практический опыт. У них не было газет, полированных столов и хороших вентиляторов. Время от времени книга, время от времени трансляция крикета по радио с комментариями, сбивавшимися с сингальского на английский. В особых случаях или во время решающего матча они приносили транзистор в операционную. Когда комментатор переходил на английский, анестезиолог Рохан давал сингальский перевод. Он был самым двуязычным из врачей, ему приходилось читать напечатанные мелким шрифтом инструкции на кислородных баллонах. (В любом случае Рохан был заядлым читателем и часто ездил в Коломбо на автобусе, чтобы послушать местного или заезжего южноазиатского писателя, новую книгу которого он прочел в лагере в Келании.) Пациенты, очнувшиеся после операции, нередко становились свидетелями самых острых моментов крикетного матча.
Они брились ночью при свече и спали чисто выбритыми, как принцы. Просыпались в пять утра, в темноте. Лежали, пытаясь вспомнить очертания комнаты. Что там вверху — москитная сетка, вентилятор или просто спираль фирмы «Лайон»? Где они, в Полоннаруве? Они часто переезжали с места на место и спали где придется. За окном закопошились кукушки. «Баджадж». Перед рассветом из включенных громкоговорителей раздавались только треск и шипение. Когда кто-то касался их плеча, врачи открывали глаза, не издав ни звука, как на вражеской территории. В темноте трудно было сказать, где они. В Ампаре? Манампитии?
Или они слишком рано просыпались, и было только три ночи, и они боялись, что не уснут, но через минуту засыпали. В те дни никто из них не страдал от бессонницы. Они спали, как каменные изваяния, в той же позе, в которой легли на кровать, или койку, или на циновку из ротанга, спали на спине или ничком, но чаще на спине — так они могли хотя бы несколько мгновений наслаждаться отдыхом, сохраняя ясность чувств, осознанно погружаясь в сон.
Проснувшись, быстро одевались в темноте и встречались в коридорах, где их ждал горячий чай. Вскоре они отправятся в больницы за сорок миль отсюда — две тусклые фары рассекают темноту, по краям дороги джунгли и новые пейзажи, то и дело у обочины появляются огни деревень. Они останавливались у ларьков с едой. Десять минут на завтрак из рыбных котлет в тающем мраке. Стук столовых приборов. Покашливание Лакдасы. По-прежнему никаких разговоров. Только дружеский жест переходящего дорогу с чашкой чая для другого. Эти поездки всегда казались им важными. Они чувствовали себя королями.
Гамини проработал на северо-востоке больше трех лет. Лакдаса остался там, открывая новые больницы. Глазной врач с сомнительным дипломом также навсегда застрянет на периферии. В самые тяжелые моменты Гамини видел, как она передавала практикантам растворы и тампоны, оперируя лишь в неотложных случаях. Самую острую зависть ее коллег вызывала физическая очевидность ее работы, не говоря уже о том, что она была красавицей. Гамини нравилось входить в ее палату, где каждый из лежавших на пятнадцати кроватях поворачивал лицо к дверям и у всех на смуглых лицах белела глазная повязка, общий символ принадлежности этой женщине.
Однажды кто-то принес в больницу книгу о Юнге. Один из них нашел и подчеркнул в ней одну фразу. (У них было принято делать заметки на полях. Восклицательный знак рядом с психологически или клинически недостоверным высказыванием. Если в романе описывались немыслимые или маловероятные примеры физической отваги или сексуальных достижений, хирург Сканда писал на полях: «Это было со мной однажды… — и прибавлял уже с большей иронией: — Дамбулла, август 1978». Сцена, где мужчина встречает в гостиничном номере женщину в неглиже и та протягивает ему бокал с мартини, сопровождалась таким же комментарием. Когда Сканда покинул онкологическое отделение в Карапитии, неподалеку от Галле, его коллеги поняли, что и на новом месте он также будет уродовать книги — медицинские тексты и романы. Он был самым яростным поклонником маргиналий.) Как бы то ни было, книгу о Юнге, скорее всего, принес анестезиолог. Фотографии, эссе, комментарии и биография. И кто-то подчеркнул фразу: «Юнг
Это предупреждение, что бы оно ни означало, показалось им глубоким, и они прониклись им. Они понимали, что оно имеет отношение к чувству собственного достоинства, которое переполняло их там и тогда. Они работали не ради выгоды или политических лозунгов. Они нашли себе место вдали от властей, средств массовой информации и финансовых амбиций. Они приезжали на северо-восток на три месяца, но, несмотря на нехватку оборудования, перебои с водой и полное отсутствие предметов роскоши — если не считать банку сгущенки, которую они время от времени высасывали в машине, едущей по джунглям, — они оставались там на два-три года, а порой и больше. Для них это было лучшее место. Однажды после пятичасовой операции Сканда сказал: «Очень важно научиться жить в ситуации, когда тебе постоянно приходится использовать шестое чувство».
Из этой жизни Гамини вынес цитату о Юнге и замечание Сканды. И фразу о шестом чувстве он через несколько лет подарил Анил.
МЕЖДУ УДАРАМИ СЕРДЦА
В лабораториях Аризоны Анил встретила женщину по имени Лиф. Лиф, несколькими годами старше Анил, стала ее ближайшей подругой и постоянным компаньоном. Они работали бок о бок и, если кто-то из них уезжал в командировку, непрерывно говорили друг с другом по телефону. Лиф Нидекер — ну что это за имя, упорно задавалась вопросом Анил — познакомила Анил с изящным искусством боулинга с десятью кеглями, пронзительными криками в барах и бешеной, с крутыми виражами, ночной ездой по пустыне.
Лиф обожала кино и до сих пор оплакивала исчезновение кинотеатров, где фильмы смотрели прямо из автомобиля. «Туфли прочь, рубашки прочь, валяешься на кожаных сиденьях „шеви'… Я больше никогда такого не испытывала». Поэтому два-три раза в неделю Анил покупала жареную курицу и появлялась в доме, который снимала Лиф. Телевизор был уже вынесен во двор и установлен прямо под юккой. Они брали напрокат «Искателей» или любую другую картину Джона Форда или Фреда Циннемана. Смотрели «Историю монахини», «Отныне и во веки веков», «Пять летних дней», сидя в шезлонгах или свернувшись калачиком
