посильную помощь. Не скажу, что каждый здесь – воплощение добродетели. Ханна – человек простой, незлобивый, но за ее кажущейся простотой скрывается упорное желание все делать по-своему. У Люца, я почти уверен, где-то вне дома припрятан запас выпивки. Его молчаливая мать жизнь кладет на то, чтобы выставить сноху нерадивой хозяйкой; старик отец, очевидно, решил, что его трудовые дни позади, и остаток лет посвятил ничегонеделанию. На вид ему немногим больше шестидесяти. Про этих крестьян не скажешь, что они целиком и полностью принимают свою жизнь – за исключением разве что маленького Мана. Впрочем, уверен, нередко бывают мгновения, когда и им больше ничего не надо – как сказал Вицино, наступает «Великое Всё».

«И вот приходит миг, когда притупляется боль в суставах, забывается беспокойство о неоплаченных счетах и благополучии родных, уходит зависть к богачам и страх перед грабителями, перестает тревожить усталость в конце рабочего дня и неминуемый бег лет. Тогда, словно солнечный луч меж облаков, наступает краткий миг радости. Может быть, ты вошел в дом и, не снимая ботинок, присел отдышаться. Может быть, друг вложил тебе в руку бокал с выпивкой и пересказывает новости минувшего дня. По его лицу ты видишь: он рад, что ты зашел, и на душе становится тепло. Приятно дать отдых ногам, выпить согревающий глоток, умиляться тому, как друг морщит лоб, и погружаться в истинное блаженство от его взволнованной речи. Это тот миг, когда тебе больше ничего не нужно, потому что лучше быть не может. Вот что я называю «Великое Всё».

Люц возвращается в сопровождении сорванца лет двенадцати. Мальчишка что-то оживленно рассказывает, остальные его внимательно слушают, изредка кидая взгляды на меня. Пацаненок подходит к моей лавке и важно протягивает руку.

– Здрасьте, сэр, – говорит он. – Мое имя Бруно. Он старательно выговаривает каждое слово – сразу

ясно, что эту речь он продумал заранее. Ну что ж, наконец-то есть с кем пообщаться.

– Очень приятно познакомиться. Выдаю ответную любезность.

– Я сын брата Люца, – говорит паренек.

Потом, путаясь и спотыкаясь, объясняет, зачем пришел. Из его речи я понял, что к отцу, на соседнюю ферму, заявились двое полицейских и предупредили, что в этой местности на свободе разгуливают опасные преступники. У них при себе бомбы, и этими бомбами они взрывают ни в чем не повинных людей.

– Зачем? – спрашиваю я.

– Потому что они террористы, – поясняет Бруно. -А зачем террористам взрывать беззащитных людей?

– Потому что они террористы, – отвечает мальчик. Это все равно что спрашивать, зачем лисы воруют

кур. На то они и лисы. Помню, как однажды, пристально на меня взглянув, Петра сказала: «Мы идем на крупные жертвы. Освобождение дорогого стоит». Бруно прав. Движение приносит в жертву людей потому, что не знает других методов.

– Я думать, полицейские прийти сюда.

С этими словами он устремляет на меня внимательный взгляд, и мне тут же становится понятно, что он считает меня террористом и, несмотря на это, захотел предупредить об опасности. Не знаю, в чем тут дело – может быть, правила гостеприимства в этих краях коренятся глубже, чем страх перед террором, активно культивируемый властями. Я делил с этими бедняками кров и пищу. Я нуждался в приюте и получил его. Верно, поэтому мои загадочные и непостижимые хозяева чувствуют со мной некую связь, точно мы принадлежим к одному кругу. Возможно, традиции тут ни при чем, а все дело в том, что я для них – реальный человек, а не вымысел. Реальный человек не может быть террористом.

С другой стороны, Эгон был куда как более реален для Петры, и все-таки она с ним собственноручно расправилась. Верно сказал Вицино: «Нет вещи более загадочной, чем жизнь другого человека».

– Бруно, я не террорист.

Какой серьезный взгляд! Здешние дети рано взрослеют.

– Это хорошо.

Однако у меня нет ни малейшего желания выдавать себя полиции, и гостеприимное семейство это прекрасно понимает. Ханна обметает пол в дальнем углу комнаты и поднимает люк. Там, в темноте подполья, где хранят корнеплоды, видна лестница.

– Они появляться, – поясняет Бруно, – ты лезть сюда.

Хотя на улице уже темно, мальчишка собирается уходить. Протягивает мне ладошку на прощание.

– Пожалуйста, передай дяде, – говорю я, – что, если бы не он, я бы погиб.

Бруно передает Люцу мои слова, тот пожимает плечами и, потупившись, что-то бормочет. ¦ – Он говорит, любой так поступить.

– Тогда скажи, что я не хочу подвергать его семью опасности. Как только окрепну, уберусь восвояси.

Восвояси. Знать бы, где это. Передохнул – и отчалил в неизвестном направлении к неизвестным испытаниям.

Я немного окреп и решился помочь Люцу в его дневных трудах. Отправляемся с восходом солнца, по пятам трусят верные псы. Всю последнюю неделю я почти не вылезал из дому; схожу до уборной – и обратно. И вот впервые за долгое время вижу рассвет: поразительное зрелище. Утро выдалось ясное, потрескивает морозец, низко над горизонтом зависла Венера, утренняя звезда. Равнина в обрамлении крутых лесистых склонов будто укрыта снежным покрывалом. Вот-вот появится солнце: над восточным хребтом из-за облаков с золотой оторочкой веером пробиваются три янтарных луча. Они отражаются о белую подкладку второго слоя облаков в далекой выси, окрашивая бледно-серый пар теплым серебром. Потом взгляду предстает горящий солнечный шар: он заливает долину ослепительным светом, орошает золотом нетронутые снега. Люц одолжил мне длинное теплое пальто и меховую шапку-ушанку, скорее всего позаимствованную у старика. Я рад этой нехитрой одежке: весь продрог от холода. Пусть восходящее солнце не добавило тепла, но от этой божественной красоты дух захватывает. Кидаю взгляд на Люца – тот хоть и молчит по своему обыкновению, но тоже тронут. Впрочем, волшебство скоро

заканчивается – также внезапно, как и началось. Солнце ушло в пояс облачности, и прелесть долины скрылась от глаз смертных.

Надо раздобыть дров для ненасытной печки. Поленница, аккуратно выложенная под скатом крыши и растянувшаяся во всю длину дома, нуждается в пополнении. Мы взяли с собой топоры, будем рубить деревья и колоть их на поленья нужной длины – чтобы помещались в печь. В лес ведет хорошо утоптанная тропа. Люц с собаками идут впереди, я – следом. Этим путем он ходил много раз: вот вмерзшие в снег отпечатки его подошв. Чужих отпечатков не видно. Тропа ведет через реку и поднимается на поросший лесом склон с небольшой просекой, собственноручно вырубленной Люцем. Здесь каждый пень – дерево, поваленное его топором. В дальнем конце просеки лежит высокая береза, срубленная несколькими днями раньше. Теперь нам предстоит разделить ее на части.

Мой спутник заходит с комля и жестами показывает мне – мол, начинай выше, обрубай ветки. Сам приноравливается сбоку и легкими круговыми взмахами отсекает от ствола чурбан шириной с полметра; тот откатывается в сторону. Выбираю себе ветку потоньше, нацеливаюсь, предполагая отрубить ее в пазухе, и начисто промахиваюсь: топорище входит в землю. Ума не приложу, как попасть в нужное место – впервые в жизни столкнулся с такой проблемой. Глазами траекторию не проследишь, потому что перед ударом заносишь орудие высоко над головой. Интересно, как справляется Люц. Кидаю на него взгляд – тот, похоже, вообще никуда не смотрит и все равно попадает ровнехонько в одно и то же место. Рубит себе и рубит, пока древесина не отколется.

На месте стоять невозможно: мороз пробирает до костей. Что ж, у Люца выходит, и я попробую: лихо замахиваюсь топором, предоставив орудию полную свободу действий – куда ударит, туда ударит. И вот начинаю махать, попадаю крест-накрест, и все в мерзлую землю. То стешу краешком топора кору с самого боку, то отрублю попутно мелкий прутик. Согрелся – и ладно. На ладонях мозолищи натер. Мой спутник трудится в поте лица, так и кромсает ствол, складывая колоды позади себя. На мои нелепые игрища, похоже, никакого внимания не обращает.

Ладони горят, пора заканчивать с этим делом. Да только смотрю на Люца – тот знай себе топором машет, постепенно двигаясь в мою сторону – туда, где начинается крона. Подходит ко мне и ловкими точными ударами обрубает несколько веток – те только в сторону отскакивают. Возвращается к сложенным