Но тщетно. Троллейбусное видение увозило меня. Им оказалась студентка факультета музыкальной комедии, будущая опереточная примадонна Лия Амарфий.
Два свидания, один поцелуй в сквере на площади перед Рижским вокзалом остались от этого наваждения. А Лия запомнила, как я кормил ее пельменями в старой московской квартире. Лия приехала из Молдавии. Она играла на моем бабушкином фортепьяно и пела. Она играла и пела слишком профессионально, совсем не так, как моя бабушка, мама и папа. Не так, как я в детстве тарабанил по клавишам этого инструмента, просто так, для себя, удовольствия ради, отвлекаясь от грез о «прекрасной даме». Она пела не так…
Три дня Сергей Львович испепелял меня жестким сарказмом. Прилюдно, на репетициях. Я понимал его уязвленное самолюбие и покорно оставлял его без ответа. Три дня. Потом как отрезало. Мы общались, как ни в чем не бывало. Он не вернулся больше к «этому» никогда. Он был иной сексуальной ориентации, но ироничный и образованный, талантом лирический, мягкий, интеллигентный человек. Владимир Монахов прикрыл наш спектакль. То ли из ревности, то ли из опасений. Согласившись пойти «местоблюстителем» после Эфроса, он чувствовал себя неуверенно не на своем месте и опасался каждого и всего. После консервации «Синего апреля» Монахов запустил спектакль по поэме Александра Блока «Двенадцать», поручив режиссуру маленькому, лысому, кривоногому бывшему артисту миманса Большого театра с грузинской фамилией. Когда-то он выезжал на осле Санчо Пансой в балете Минкуса «Дон-Кихот», теперь решил попробовать себя в драме. Монахов назначил меня исполнителем одной из ролей. Лишившись «режиссерского поприща», я вынужден был трудиться артистом, согласно штатному расписанию, но воспринимал ситуацию временной и сюрреалистической. Санчо Панса, как постановщик спектакля, толком не мог ответить ни на один мой вопрос по сути. Только взрывался кавказским выкриком, чихал, сморкался в безразмерно белый платок, напоминающий о приближающейся капитуляции. Так и случилось: спектакль не состоялся в конце концов, но прежде и мне попало как следует. Санчо пожаловался на меня главному. Монахов, затравленно заглядывая мне в глаза, обвинил меня в диссидентстве, прямо спросил, не добиваюсь ли я повторения чехословацких событий своими вопросами к Санчо, и оперся на местную организацию КПСС. Но Всеволод Ларионов от партийной организации посоветовал главному не связываться со мной, потому что я на хорошему счету в ЦК комсомола и близок к семье Михалкова. А Сергей Владимирович, мол, сами знаете, депутат, руководитель Союза писателей, автор гимна, вхож наверх, звонит по «вертушке» спецсвязи…
Всеволод Дмитриевич Ларионов – Вока, как мы зовем его меж собой – всегда блестяще держал серьез, талант его всегда очевиден, а ирония беспощадна. Несмотря на свои сложные отношения с Эфросом, он всегда понимал, что к чему и кто есть кто в нашем деле. Мы с ним в симпатии до сих пор, хотя видимся редко. На следующий день главный вызвал меня и предложил стать опорой, его правой рукой на театре. Абсурд сгущался.
Эфрос при переходе на Бронную взял с собой несколько человек: Тоню Дмитриеву, Олю Яковлеву, Гену Сайфулина, Митю Дарлиака, Леню Каневского, Шуру Ширвиндта, Валю Гафта, Мишу Державина, Леву Дурова, Сашу Збруева. По разным причинам спустя время разошлись пути Мастера и его артистов. Ширвиндт с Державиным ушли в «Сатиру», Гафт – тоже в «Сатиру», да ненадолго, потом в «Современник» почти навсегда. Збруев вернулся в Ленком. Лева Дуров, будучи долгое время близким помощником Эфроса еще до Ленкома, с Детского театра, намекнул мне, что я мог бы вернуться к Анатолию Васильевичу. Но я намека «не понял». Подсознательно мне уже не хотелось быть исполнителем даже у такого большого художника, как Эфрос. Не хотелось быть членом команды. Хотелось существовать без структуры, самому, авторски, как «старики», выносившие целый мир на сцену, проникать в неосуществленные измерения, непросчитанные режиссерской формулой. Нет, я не отрицал режиссуру. Упаси Боже. Но защищал пространство своей души от любых посягательств, в том числе и талантливых. Тянуло на академические подмостки, к «старикам». К динозаврам.
Анатолия Михайловича Адоскина Эфрос не взял на Бронную. И Толя вернулся в Завадскому в Театр им. Моссовета, где начинал когда-то. В 69-ом году из Театра Гоголя туда же пришел новый директор Лев Федорович Лосев. Бывший артист Ленкома, бывший инструктор райкома партии. Решил опираться на молодежь. Адоскин посоветовал Лосеву пригласить меня. Дело было весной, перед гастролями, перед отпуском. Мы договорились с Толей вернуться к этому разговору осенью, в начале сезона. А весной 1968 года в Москве свирепствовал грипп – вирус «А», гонконгский. Я заболел, получил осложнение. Подпрыгивало, тараторило сердце, срывалось давление – то в пропасть, то в небо. Крайнее возбуждение чередовалось с упадком. Буквы не строились перед глазами. Работать не мог. Еле-еле доснялся в музыкальном ревю новогоднего содержания с Крамаровым и Анофриевым. От других предложений отказывался.
Попал в больницу. Клиника Мясникова. Кардиохирургия. Впервые встретил ее не в парадной, торжественной обстановке, а буднично, запросто, накоротке. Вчера сидели, играли с ним в шахматы. Сегодня она пришла и забрала его тихо, по-деловому, не так, как в кино, не так, как в романах или на сцене. Никто ее не зовет, но она приходит. Не знаем ни дня, ни часа, когда придет. В детстве боялся ее панически. Бежал, забивался, куда подальше – лишь только услышу зов похоронной трубы. Смерть! Я приручал себя к ней, бродя подростком с товарищами по ее гущам на Пятницком кладбище у фамильных могил. Гуляя в толпе надгробий среди фарфоровых фотографий, хранящих секрет того, что не будет того, что было когда- то тогда… Позже, учась в институте, назначался нередко в комиссию по ее делам. Носил гробы и венки печали больших артистов, покинувших нас. Привык. И сочинил под гитару:
В кардиохирургии со смертью сотрудничают, договариваются: «Нет-нет, не сегодня. Придешь потом!» В кардиохирургии чувствовал себя симулянтом. Что там мои проблемы, когда рядом Она. И у детей, и у взрослых. Там все равны. И бедные, и богатые. И подчиненные, и «вожди» всевозможного уровня. Там вместе встречают и провожают, как в космос, на операцию и с нее. Там хотят жить. Там влюбляются в первый раз. И в последний. Там выздоравливают и выписываются из смертных рядов. Видит Бог! Провел там месяц. Как выяснилось – по ошибке. Целый месяц в шестиместной палате с прогулками в садике через забор с синагогой в Петровеликском переулке. С шашнями с накрахмаленной медсестрой и с пониманием невозможности. Чего? Всего, на что нету сил. Впервые стукнулся лбом об стенку. Как обуздать их? Как связать цепь времен в душе и на небе?
На втором этаже института в отдельной палате лежала Софья Владимировна Гиацинтова, народная артистка СССР, блиставшая еще с Михаилом Чеховым во Втором МХАТе. После разгрома Второго МХАТа Иван Николаевич Берсенев, муж Гиацинтовой, возглавил ТРАМ – Театр рабочей молодежи – ныне Ленком. Для советского официоза Софья Владимировна стала матерью Ленина, сыграла Марию Александровну Ульянову в известном спектакле. Умная, тонкая, представительница подлинно голубых кровей, Софья Владимировна, несмотря на преклонные годы, ясностью понимания времени давала фору своим молодым коллегам. Она приняла Эфроса и поддерживала его. Гиацинтова страдала тяжелой формой гипертонии. Несмотря на усердие врачей, приступы, кризы мучили ее каждый день. И каждый день к семи часам вечера она выздоравливала. После одиннадцати становилось хуже. С семи до одиннадцати душа ее находилась на сцене, в спектакле – так привыкла за долгую жизнь. Я спускался с четвертого этажа на второй, навещал Софью Владимировну, и мы беседовали о гениальном Михаиле Чехове, о его методе, о былом и об Эфросе, Ефремове, Товстоногове, о том, что случилось в театре в ее отсутствие. Леонид Марков закончил студию у Берсенева. После смерти Ивана Николаевича театр возглавила Софья Владимировна. Не очень удачно. Молодой Марков с товарищами выступал против нее. Однажды заболел артист, игравший Петю Трофимова в «Вишневом саде». Гиацинтову спросили: «Кем заменить?» Она ответила: «Марков». Леня ввелся в спектакль. Прекрасно сыграл. Лучше заслуженного артиста, прежнего исполнителя. Гиацинтова распорядилась поставить Маркова первым составом, а заслуженного перевести во второй. Это было невероятно в те годы, вне всякой субординации. Марков пытался было, извиняясь учтиво, поблагодарить ее,
