дочиста, как этот монастырский двор, окруженный стеной розового туфа с покосившимися сараями. И на душе тоже стало прибрано. Так быстро. Право же – впечатлительная натура!

Посреди двора улыбался монах. Молодой, слегка бородатый астеник, стройно облаченный в гладкое, черное платье. Наверное, рядовой монах, скорее всего служка, но миниатюрный золотой крестик у него на груди явно был благородной работы. Он двинулся мне навстречу, и я ответил невольной улыбкой, а он прошел мимо к воротам, где уважительно столпилась группа иностранных туристов. Я перестал улыбаться и решил обязательно присоединиться к туристам, надеясь вернуться в гостиницу их автобусом. Монах гостеприимно возглавил экскурсию, свободно поясняя каменные святыни на языке гостей. Я не понимал его. Щедрость и энтузиазм, с которыми он делился своими знаниями, на мой взгляд, были выражением скуки его уединенного существования. Монах запел. Легким выдохом отозвался ему храм в привычном многоголосье, хвастаясь неразгаданным секретом древних акустиков. Глаза монаха сияли, не скрывая триумфа. Скромная, продуманная пластика окончательно выявила естественный артистизм натуры. Нет, он был явно не служкой. Он производил впечатление.

Рядом со мной затихла пухлая молоденькая иностранка, почти девочка, видимо, верующая, – плакала. Но слезы не придавали слащавости ее смазливенькому личику, а наоборот, искажая его, выдавали затаенную, еще не растраченную чувственность, которая, впрочем, ежели приглядеться, угадывалась и в фигуре. Да-да, только угадывалась, скорее даже домысливалась, предполагалась. Знаете, ничего внешнего, вызывающего не было. Все спрятано до поры, оттого и интересно.

В довершение всего монах повел нас к покосившимся вдоль ограды сараям и, отомкнув один из них, пригласил войти. Каково же было изумление, когда в столь шатком, непривлекательном снаружи строении обнаружили мы двухкомнатные покои, облицованные мрамором теплого, телесно-белого цвета. Одно помещение представляло собой кабинет, другое – спальню с вольготной, красного дерева, резной кроватью времен императрицы Екатерины. Хозяин извлек из папки несколько рисунков и аппликаций, выгодно расположил их на рассохшейся столешнице букового секретера и, распахнув занавешенное холстом окно, показал вид, который интерпретировал в своих работах в разное время, в разных состояниях, зимой и летом, в ясность и непогоду – одно и то же: заросшие хвоей склоны ущелья да речка на дне, там, где тракт возникал внезапным изгибом, где стоял мой роскошный полупрозрачный автобус. «Мой» – потому что я уже успел столковаться с водителем о возвращении в город.

Похоже, сумеречной витриной исчезала вдаль, в перспективу, обнаженная храмом скала через зеленовато-дымчатые обзорные стекла, почти не пропускавшие в кондиционированную прохладу салона еще обжигающее день солнце. Только панорама дороги теперь совершенно не занимала меня. Я думал о молоденькой иностранке, которая что-то читала, удобно откинувшись в кресле несколько впереди меня. Я думал: отчего она плакала, когда монах пел? Что это? Обостренная чувствительность тонкой души, молодость, состояние влюбленности или всего-навсего глупость, не связанная с возрастом? А может быть, просто с жиру бесится. Безудержная, богатая иностранка, привыкшая потакать прихоти мимолетных желаний. Девчонка! Смазливая девчонка – и только. Стоит ли она дум моих?! Вечно мы что-то приписываем понравившимся женщинам, что-то нетривиальное, обещающее. На самом деле все гораздо проще.

Да-да, не надо идеализировать! А с чего это я решил, что она мне понравилась? С чего-то ведь решил. Может быть, меня слегка укачало, и пора выходить из автобуса?

«Девушка, что вы читаете?» Хорошо, что не обратился, а только подумал. Ведь иностранка, все равно не поймет.

В этот момент она коротко обернулась и посмотрела вроде бы на меня, а может быть, просто обернулась. Но через некоторое время она надела очки и явно посмотрела на меня, даже пристально. Все- таки есть в женщинах что-то. Что-то есть!

Когда вернулся к себе, почувствовал жар. Смерил температуру – действительно. А я знал, несмотря на свою мнительность, догадывался, что не болен. Наоборот – хотелось куда-то деться, действовать хотелось, идти куда-то, бродить… Но пошел дождь, и я, несколько пометавшись по гостиничным этажам, вскоре заперся в номере и заснул, перепутав все впечатления. Во сне дождя не было…

Поутру караулил у окна из-за гардины отъезжающих туристов. До тошноты простоял неприкрытый, голый, как выскочил из-под одеяла, без маковой росинки во рту с самого пробуждения. И все напрасно – роскошный полупрозрачный автобус так и не показался. Хотя бы тенью скользнул, проездом, мельком!..

Тогда я съел очень большое, спелое, хрупкое, очень вкусное яблоко и решил жить дальше.

И вновь, как прежде, скользя шаг за шагом, карабкался вверх на скалы, дальше, вперед, выше в тканые пестротой долины, сквозь пьяный их запах и жужжание пчел, к сладко недоступным ледяным маковкам земной верхотуры… И, раздумав в кустарниковой тени, пропетляв, проблудив покатыми улочками, спустился к закатному морю… В последний раз. Прежде чем унесет меня, убаюкает на волнах белый корабль. Скоро – как кликнут склянки дышащую прибоем полночь.

Отужинав, очутился на набережной. Время, оставшееся до отвала судна, застопорилось. Я разменивал его в тире на горсти бесцельных выстрелов, просиживал вместе с влюбленными у кромки воды, отбрасывающей на лица ненужный им свет фонарей, выхаживал по протянутой к морю ладони пирса, слухом ловил в тягучих портовых гудках, но оно оборотилось ко мне, запомнилось, мучило бесконечностью, как светлый колодец неясных глаз давешней иностранки. Конечно, я понимал всю бессмысленность, быть может, выдуманность моей влюбленности. У нее иная жизнь, совсем несхожая с моей, другая. Только чаще приковывает, поражает, обезболивает глубина темных очей и значительно реже – я утверждаю: значительно реже – встретишь такую бездонную светлость взгляда. Такую покойную, да неясную до конца – и оттого мудрую. К тому же она явно смотрела на меня, даже очки надела, даже пристально смотрела на меня тогда в автобусе. Такая пухлая молоденькая иностранка, почти девчонка! И все-таки я уехал.

Ночью что-то случилось с морем. Вода пугала, отталкивала, тревожила сон. Я не очнулся, заспал, вышел на палубу поздним утром, когда улеглось. Расправились волны, скользким штилем подгоняя умытый штормом корабль, солнечное рассеяние билось осколками, играло крестообразными бликами в радужные переливы. Стихия сменилась умиротворением, движением плавным в парении птиц, приглашала к блаженному созерцанию собственной радости. И никакая болезнь, даже морская, не в силах была помешать этому общему состоянию.

В шезлонге рядом со мной дремал военный, капитан артиллерии. Время от времени погружался он в трюм, в бар, к желаемой рюмке и, возвращаясь, восклицал каждый раз: «Годится!» Наконец после обеда мне пришлось составить ему компанию. Я не хотел пить, но, чувствуя его особенное намерение выговориться, согласился.

Начал он, как обычно, как начинают военные, с разрешения беседовать запросто, невзирая, как говорится, на чин и звание. Просил поверить, что он не какой-нибудь там солдафон и все понимает. Уговорил выпить еще по одной и только потом начал о главном – о женщинах:

– Не женат?

– Нет.

– А я вот рискнул. Местную взял. Машинисткой она в канцелярии. Я сам с пяти лет без матери. У чужих людей вырос. Отец, вернее, жив… Да Бог с ним. Я… Она… вообще все при ней. Ну что тебе рассказать? Старше я, семнадцать лет разницы, понимаешь. Жизни не знает. Идеалистка, понимаешь. У меня-то, конечно, были там разные… баловство… не без того. Мы все в эти годы любили, но мало любили нас… понимаешь. Вот уехал… в командировку… и неспокойно… Думаешь, бросит она меня?

Я не знал, что сказать, чем утешить переживания артиллерийского капитана, а он, опьянев, уж не мог скрыть их ни голосом, ни лицом, и от неловкости я предложил пропустить еще по одной.

– Я сейчас тебе ее карточку покажу, – продолжал капитан.

– Да не надо.

– А чего?

– Да не стоит…

– Это ты брось, брось… все путем. – И он показал карточку. Стандартную курортную фотографию с памятной надписью.

Нет, видно не дано мне счастливого свойства, никогда ничего не понимал я в женщинах, не разбирался, потому без конца и влюбляюсь легко, как мальчишка. Наверное, обиделся капитан, ведь я не ответил тогда ему, не расспросил, спустился в каюту, заперся и не выходил из нее до конца путешествия. Стало быть, выдумал я свою незнакомку? На фотографии в руках артиллериста была она, она вне всяких