меня кидал на тачку мужчина лет сорока-сорока пяти кряжистый,  крепкий, еще не остриженный наголо и не обритый (верный  признак  свежего поступления да еще в разгар промывочного сезона, когда даже парикмахеры - лагерные аристократы  и  те  выгонялись  в  забой). Круглый  лоб  с  большими залысинами,  окладистая борода с легкой проседью. Он выглядел  много  свежее  москвичей,  украинцев  или  узбеков. Следы  долгого тюремного пребывания и длинных изнурительных этапов на нем не были заметны. Бригадир несколько раз окликал его,  называя по фамилии Лопатиным. Я сразу подумал,  не читинец ли?  Как-то в перекур я подошел к нему и спросил: 'Ваша фамилия Лопатин? Вы не из Читы, случайно'? Мне показалось, мой вопрос вызвал у него замешательство. Он глядел на меня подозрительно и молчал. 'Чего вы  молчите?' - спросил  я  обиженно. 'А  тебе  какая  разница? - сказал он враждебно и переложил лопату из руки в руку - В Сибири Лопатиных много'.  Он счистил ботинком глину, налипшую  на  лопату и стал грузить тачку. Я несколько раз встречал его в зоне и в забое,  но не подходил больше. Вскоре их  бригаду  перевели  на другой участок и другой лагпункт.

Я и сейчас думаю, был он из семьи читинских Лопатиных. Остались в памяти на читинских улицах буряты в национальных одеждах, в остроконечных шапках,  длинных халатах,  застегнутых на нитяные витые  пуговки. Мальчишки  кричали  им вслед: 'Бурят,  штаны горят!!!' - и пускались наутек. Кричал и я. Это было мое первое прикосновение к национальному вопросу.

В 1924 году отец получил назначение на границу, на станцию Манжурия  в таможню СССР. На станции Манжурия обрывалась,  заканчивалась Забайкальская железная дорога и начиналась  Китайско- Восточная  железная дорога. Поезда двух дорог подходили с разных сторон к зданию вокзала, в центре которого располагался досмотровый  зал. Отец  среди  сослуживцев слыл  службистом,  он чаще других обнаруживал контрабанду. Его называли грозным контролером.

Мне было  лет девять или десять,  когда в ящике комода я случайно нашел кусок порнографической киноленты аршина  полтора  длиной. У  меня был детский проекционный киноаппарат с ручным приводом и несколько коротеньких детских фильмов. Я заложил тот кусок в аппарат и  начал  крутить. Не  успевал  я  несколько  раз  повернуть ручку,  как лента кончалась. Огорчению не было края.

Еще недавно  на доске рационализаторов моего родного завода много лет подряд пылилась моя фотография,  мой  поясной  портрет.  Дважды  я удостаивался звания лучшего рационализатора области,  выпустил десятки технических листков и брошюр, но более всего горжусь моим первым 'рацпредложением'. Помучившись  с обрывком интригующей киноленты и не утолив интереса, я сделал следующее: снял с цветочной этажерочки горшок с геранью,  поставил на его место киноаппарат,  ввел ленту, пропустил ее под аппарат,  а концы ленты сшил. Получилось кольцо. Теперь  крутить  'кино' можно бесконечно. Эффект оказался потрясающим. В часы, когда взрослых не было дома, я собирал приятелей и мы погружались в незнакомый волнующий мир... За  этим занятием однажды застал нас отец. Он быстро очистил зрительный зал  вместе  с  киномехаником  и  закрыл  за  собой  дверь  на ключ. Добрых полчаса он не выходил из комнаты, а я, стоя под окном, слушал стрекотание аппарата. Вечером, когда мы встретились с ним за столом,  он не глядел в мою сторону, но и не сказал ничего. Больше этой ленты в доме я не нашел, хотя искал тщательно.

Мой арест в 1937 году и вся дальнейшая судьба в известной степени связаны с домом широко известного в то  время  фотохудожника  М.С. Наппельбаума. Он жил с семьей на Петровке напротив Пассажа. Семья занимала на втором этаже квартиру из двух комнат,  кухни и кладовой.  В  маленькой  комнате  стояло  кресло,  старинный фотоаппарат на деревянном штативе,  софиты и экраны. Над дверью покоился висячий шкаф, в котором хранились  негативы,  собранные  за многие годы.  Темная кладовая была превращена в фотолабораторию. 

Питаемый тощей стипендией, я подрабатывал  ночами  на разгрузке щебня на станции Москва - товарная до тех пор, пока не подвернулась работа не очень денежная,  но и не пыльная работа архивариуса  негативного  архива Наппельбаума.  Я систематизировал его архив,  привел в полный порядок: в течение минуты можно было найти любой нужный тебе негатив.  Проверив умение и способность,  Наппелльбаум нередко доверял мне проявление негативов. За все это я получал на табак и другие мелкие расходы.  Один-два раза в неделю я выкраивал вечер для этих дел.

К Лиле, младшей  дочери Наппельбаума,  студентке отделения поэзии Литинститута приходили ее сокурсники, ребята и девушки, мои ровесники. Двадцать лет прекрасная пора жизни пора надежд,  пора любви и становления личности.  Ребята читали свои стихи и не свои  тоже,  дурачились,  играли в игры со словом, блистая эрудицией и остроумием. Иногда и я проводил с ними часок-другой, их интересы мне были близки.

Мы жили тогда в Кусково. Очень поздно возвращаться домой я не хотел, четыре человека в одной комнате без кухни, воды и удобств, приходилось  считаться  с семьей.  Отец и мать уезжали на работу в Москву рано, да и мне опаздывать в институт было бы не к лицу.

Наппельбаум был талантливым портретистом.  Профессиональная портретная фотография без ретуши не обходится.  Сам Наппельбаум ретушью не занимался,  отдавал негативы ретушеру,  который приходил за ними сам и приносил их после ретуши.  Очень часто негативы отдавал ему я и принимал от него.  Низкорослый,  жилистый мужичонка, кривоногий, с колючими глазами, довольно бесцеремонный не внушал мне особой симпатии. В общении был сух и резок и ни к чему, казалось, кроме негативов не проявлял интереса.

В моем представлении ретушь была делом тонким, деликатным, требующим художественного чутья,  определенной культуры,  по меньшей  мере. Ретушер не производил впечатления человека такого склада. И не раз про себя я говаривал: 'Где шеф его выкопал?! Неужто с такой рожей и классный мастер в столь тонком деле?' Вся шумная орава, набивавшаяся в комнату с креслом и софитами,  ребята и девчонки потенциальная гордость поэтической России (таковыми, по крайней мере, они себя чувствовали) была сметена 'ежовой рукавицей'.  Почти  вся.  Сохранилась,  например, дочь Наппельбаума. Отец вырвал ее из цепких когтей ГПУ, обратившись за помощью к Молотову.

Кстати, среди  однокурсников  Лили встречались ребята явно незаурядные.  По фамилиям помню двоих: Калашникова – высокого, худого, бедно одетого,  неустроенного со стихами,  казавшимися мне тогда сложными и значительными, и Всеволода Рязанцева, красивого, живого, яркого. В его  стихах уже тогда проглядывалась социальная окраска признак наступающей зрелости.

Когда меня  из  Лубянки возвращали в Бутырскую тюрьму,  в тамбуре перед выходом во внутренний двор мой конвоир на несколько минут  оставил меня одного.  Возможно, он отлучился по нужде или за 'накладной' на меня.  Следом за мной в тамбур втолкнули еще человека. Им оказался Рязанцев.  Всеволод успел сказать мне,  что только что осужден Коллегией Верховного суда к пятнадцати годам. А я ему, что мой следователь допытывался,  читал  ли,  слышал ли я стихотворение Рязанцева о солдате, воткнувшего в землю штык.  Я отвечал,  что не читал и не слышал... Тут нас с Рязанцевым развели оплошавшие конвоиры.  Возможно, мы ехали с ним в одном 'воронке',  в соседних шкафах. А стихотворение о штыке воткнутом  в землю было хорошим и казалось очень даже партийным,  отвечающем идее мировой революции. Штыки-то в руках не буржуев, а крестьян и рабочих,  а им делить нечего. Но, похоже, в то время ориентиры уже менялись. По настроенности следователя можно было об этом догадываться.

После ареста  меня долго не вызывали к следователю.  Я ломал себе голову,  пытаясь проникнуть в причину ареста и характер возможного обвинения.  Лишь  первые  дни в тюрьме я не терял еще надежду,  что весь этот кошмар всего лишь недоразумение и, разобравшись, меня, конечно, отпустят.  Иллюзии  быстро  рассеялись.  В камере,  где было более ста тридцати человек,  я кое-что понял и кое-чему научился.  Следствие мое проходило,  в основном, на Лубянке, куда меня на время перевели из Бутырской тюрьмы.  В предъявленном обвинении значились  пункты  8  и  11 статьи 58 УК РСФР,  другими словами участие в студенческой контрреволюционной террористической организации.  Уже по первым вопросам следователя я понял,  о ком и о чем пойдет речь. И не ошибся. Манжурия, которую я не сбрасывал со счетов, проходила вторым планом...

Тут я  считаю своим долгом сказать несколько слов о Лиле Наппельбаум,  младшей из дочерей,