костюме. Он пил водку «Ольборг» и пиво «Карлсберг» и становился все веселее. Он действительно соответствовал цитате из Драхмана, вырезанной на одной из живописных потолочных балок: «Здесь мое чело разгладилось так, что уже никакие морщины не в силах были избороздить его».

Нет, у этого господина в самом деле никаких морщин на лбу не было. Он с головы до пят был одно сплошное солнечное сияние.

В тот момент, когда мы в Евой накинулись на жаркое из свинины с красной капустой, он поднялся и подошел к нашему столику.

— Густафссон, — представился он и поклонился. — Вижу, дамы обедают здесь в полном одиночестве?

— Нет, мы здесь играем в карты с братом, — холодно ответила я, потому что, если даже Бельман и настроил нас на патриотический лад, все же наш патриотизм не распространялся на первого попавшегося шведа, заблудившегося в чужой стране.

Господин Густафссон совершенно не обратил внимания на мою убийственную иронию. Он по- прежнему весь сиял.

— Как приятно слышать за границей шведскую речь, — продолжал он. — Мне кажется, о ней можно по-настоящему тосковать.

Снедающую его тоску только долгое изгнание могло объяснить, и Ева сочувственно спросила господина Густафссона:

— Давно вы из Швеции?

— С сегодняшнего утра, — ответил господин Густафссон.

Мы онемели.

— Я еду в туристическую поездку в Италию, — продолжал он, хотя никто его об этом не спрашивал.

Ева поперхнулась. Наша туристическая группа должна была отправиться из Копенгагена на другой день, и мы еще не видели будущих спутников.

Но мы немало размышляли о том, какими они будут. Ева оптимистка и все время была непоколебимо уверена в том, что большинство из них окажутся молодыми, статными, широкоплечими мужчинами, которые смогут защитить нас во мраке катакомб[43] и вместе с нами будут мечтать под венецианской луной. Я отчетливо увидела, как при словах господина Густафссона жгучее сомнение начало закрадываться в ее душу. Подумать только! Что если он едет с пашей туристической группой! Подумать только! Что если с нами не будет нескольких молодых, статных, широкоплечих мужчин, а только такие, как господин Густафссон! Да, разумеется, Форум Романум[44] — он всегда Форум Романум, но видеть некоего господина Густафссона, четко вырисовывающегося на фоне разрушенных колонн и выветрившихся руин, она явно не хотела. Это было заметно. Она так поникла, что бедный господин Густафссон в конце концов недовольно вернулся к своему столику. У нас было впечатление, что мы сильно испортили ему вечер.

— Ах, на свете столько туристических поездок, не надо думать, что все толстяки мира поедут вместе с нами, — все-таки молвила мне в утешение Ева, когда он уже не мог нас слышать.

Мы закончили трапезу, а затем вышли в сладостную осеннюю тьму. То был один из последних вечеров, когда Тиволи[45] был еще открыт, и мы решили пойти туда. Ева хотела сначала пойти в Нюхавн[46]. Но я отказалась, заявив, что если уж меня где-нибудь похитят, то пусть это будет в Неаполе, и, подумав хорошенько, Ева признала мою правоту. Жаль, если бы наше путешествие в Италию закончилось, еще даже не начавшись, в Нюхавне.

Ева никогда раньше не была в Копенгагене, так что мне пришлось показывать дорогу в Тиволи. Способность ориентироваться была у меня не на высоте, но это меня ничуть не беспокоило. Я взяла Еву под руку, и мы двинулись туда, где, как я полагала, находится Тиволи. Несколько раз я спрашивала, как туда пройти, но поскольку я обладаю сказочной способностью, задавая подобные вопросы, натыкаться на городских идиотов, то случилось то, что случилось. Мы причалили на узенькой, сумрачной и безлюдной улице, где еще никогда не ступала моя нога.

— Это и есть знаменитый копенгагенский Тиволи, о котором я столько слышала? — спросила Ева. — Развлечения, песни и танцы… — добавила она.

И в самом деле! Из ближайшего дома вырывались развеселые звуки. Открытая дверь вела в какой-то кабачок. Мы осторожно заглянули туда. Там было полным-полно людей, которые, казалось, необычайно веселились. В основном это были дородные матроны и квадратные веселые дяденьки, вертевшиеся на крохотном тесном пятачке. Но там мелькали и молодые люди, и все казалось так весело и уютно!

— Публика здесь не особо элегантная, — сказала я Еве. — Но зато весело! Давай зайдем! Когда приезжаешь за границу, нужно смешиваться с толпой, это-то и создает атмосферу!

И мы нырнули в толпу, чтобы создать себе атмосферу. Деньги за вход в этот примитивный ночной клуб платить явно было не надо. Мы просто вошли туда и расположились за маленьким столиком. В кабачке стало заметно тише. Все смотрели на нас, широко раскрыв глаза.

— Мы, наверное, чуточку слишком элегантны и сенсационно-вызывающе одеты для этого кабака, — сказала Ева, удовлетворенно поглаживая свое платье из фая[47]. — Но они быстро к нам привыкнут.

За всеми остальными столиками пили кофе, а мы всегда, куда бы ни пришли, придерживаемся местных обычаев.

— Официант! — громко окликнула я. — Две чашечки кофе! Будьте любезны!

Да, он хотел оказать нам любезность. Хотя видно было, что вначале жутко колебался.

Танцы продолжались. Мы с Евой уселись поудобней, чтобы сразу же вскочить, как только нас пригласят.

Но нас не пригласили. Никто к нам не подошел.

— Они не осмеливаются, — сказала Ева. — Надо им показать, что мы простые и веселые и ничего не имеем против их примитивных танцев.

Потому что было абсолютно ясно, в какой культурный центр с полькой и старомодным вальсом мы попали: никаких более современных ритмов, которые куда лучше подошли бы нам с Евой. Но мы, как уже говорилось, придерживаемся обычаев тех мест, где появляемся. Заиграли умопомрачительную польку, и я пригласила Еву на танец. Мы пустились в пляс прямо поперек комнаты, стремясь слиться с народным весельем, и все другие пары испуганно шарахнулись в сторону. Приободренные успехом, мы еще больше ускорили темп, — пусть датчане увидят, как танцуют польку в Швеции! Мы пели и подпевали «тра-ля-ля», а иногда Ева выкрикивала душераздирающее «эгей!».

— Не надо больше орать «эгей!», — задыхаясь после восьми кругов по залу, сказала я Еве. — Если они еще и теперь не поняли, насколько мы близки к народу, пусть пеняют на себя!

Совершенно обессиленные, опустились мы возле нашего столика и стали ждать, что будет дальше. Но подумать только, какие тугодумы эти датчане! Они совершенно не оценили наш демократический настрой. Нас так никто и не пригласил! Глубоко возмущенные, мы уже подумывали было удалиться, но тут как раз должно было начаться всеобщее пение.

— Все будут петь — прекрасно! — сказала Ева. — Пение объединяет людей, было бы странно в конце концов не познакомиться поближе с нашим любимым братским народом.

У всех присутствующих были в руках маленькие тетрадки с напечатанным на машинке текстом. И они все вдруг поднялись и запели. Все, кроме одной пожилой дамы, спокойно сидевшей у столика, она, верно, устала, бедняжка! Мы с Евой тоже встали. Никакой тетрадки у нас не было, так что мы заглядывали в текст через плечо милого пожилого дяденьки, стоявшего к нам ближе всех. А он стал вертеться, словно мы причиняли ему беспокойство, и все время, пока пел, бросал на нас косые взгляды, стараясь отодвинуться как можно дальше. Но не тут-то было! Мы с Евой неотступно следовали за ним, упорно заглядывая в его тетрадку… Да, потому что нам необходимо было сблизиться с братским народом.

Мелодия, которую они пели, была такая знакомая: «Тра-лле-ри, тра-лле-ра». Но датский текст, разумеется, был совершенно не похож на тот, к которому мы привыкли.

«Нашей бабушке сегодня исполняется семьдесят… — пели мы с Евой, да так, что только звон стоял: —