взывающих к тебе и беседующих с тобой всей своей тишиной, и покоем, и безмерностью. Здесь ничто не изменилось! Так же молчаливо спускались сумерки, когда Фра Анджелико [137] писал своих мадонн, над Флоренцией так же сверкали вечерние звезды. Вероятно, такая же чуть фиалковая синева окрашивала воздух в те далекие времена, когда один из блистательных дней Лоренцо Magnifico завершился однажды в старинном Палаццо Медичи[138] на вершине холма.
Быть может, именно в сумерках Лоренцо Медичи почувствовал, что умирает, быть может, он бросил через окно последний взгляд на свой любимый город. О, надеюсь, такой же мягкий сумеречный свет озарил его усталые глаза, а вечерняя звезда горела так же ясно, как и теперь! Быть может, то был отблеск нескольких свечей, зажженных внизу во Флоренции, быть может, он видел их и горевал, потому что вскоре умрет для этого города внизу и для живущих в нем людей. А быть может, он, Magnifico, ужасно устал и жаждал долгого покоя…
Даже Ева молчала, когда мы стояли там. Из францисканского монастыря[139] на вершине холма доносился тонкий тихий звон колоколов, чтобы заставить преисполниться все вокруг еще большей грустью, а меня еще сильнее почувствовать собственную потерянность. Мы побрели по крутой тропинке наверх, где нас встретил бедный маленький монах, выглядевший словно маленький бедный человечек Божий.
Он пригласил нас войти в цветущий монастырский сад и заверил, что говорит по-шведски.
— Пожалуйста… красивые цветы… спускайтесь
Затем мы вернулись на Пьяццу, которая в период античности была форумом Фьезоле. Там мы уселись в небольшом уличном кафе и подкрепились чашкой кофе.
По правде говоря, я нуждалась в чем-то подкрепляющем.
Я ощущала беспросветную печаль, а жизнь представлялась мне столь прекрасной и столь грустной, что лучше было умереть и избавиться от всего на свете… Как чудесно и покойно было бы умереть и не думать больше ни о Леннарте, ни о вечерних звездах и вообще ни о чем! Ева и Леннарт весело болтали, я же хранила полное молчание. Горло у меня болело, я не могла выдавить ни единого слова, в глазах стояли слезы, готовые вот-вот сорваться с ресниц, если я только не удержу их. Иногда Леннарт спокойно и чуть равнодушно поглядывал на меня, и я улыбалась бледной улыбкой. Но вдруг он сказал куда-то в пространство:
— А ведь у Кати по-настоящему прелестные ушки!
Он сказал это невзначай, примерно так, как если бы констатировал, что кофе вполне сносный.
Только: «А ведь у Кати по-настоящему прелестные ушки!»
Но этого было достаточно. Сначала я подумала было, не подбросить ли мне кофейные чашки в воздух, чтобы дать выход забурлившей во мне радости? У меня прелестные ушки… о, если бы я могла снять их и подарить ему на память как маленький сувенир! У меня прелестные ушки — спасибо, спасибо Тебе, дорогой Боже, за это и за то, что жизнь так чудесна! И за то, что Ты сотворил столько вечерних звезд и много другого прекрасного! И хотя Ты так спешил, Ты все-таки нашел время сотворить для меня пару прелестных ушек, спасибо Тебе за это, дорогой, дорогой Боже!
Подумать только, как чудесно жить на свете! Я едва усидела на стуле! И если бы умела махать своими прелестными ушками, то сделала бы это! Боль в горле, мешавшая мне разговаривать, совершенно исчезла! Я начала так болтать, что испугалась за себя! Мой порыв заразил Еву и Леннарта, и мы болтали и шумели до тех пор, пока на лицах сидевших вокруг нас людей не появилось задумчивое выражение.
— Следует считаться с этими чопорными южанами, — заметил в конце концов Леннарт. — Они не привыкли к нашей буйной северной жизнерадостности.
Но одно — точно! Когда ты влюблена, невозможно радоваться долго. Радуясь своим прелестным ушкам, я совершенно забыла, что мне вот-вот предстоит разлука с Леннартом. Я не понимала этого до тех пор, пока мы не оказались в холле отеля и не протянули друг другу на прощание руки.
Леннарт жил в том же отеле, что и мы. Кто бы мог подумать?! Но он хотел пообедать с несколькими итальянскими друзьями, а потом рано лечь спать и назавтра в семь часов утра пуститься в путь. А мы с Евой должны были обедать с супружеской четой Густафссон, и с фру Берг, и с господином Мальмином, и всеми прочими. А какая уж тут радость от прелестных ушек?
— Увидимся! — сказал Леннарт, быстро пожав нам руки.
«Увидимся», — что он мог знать об этом? Увидимся небось через двадцать лет на какой-нибудь улице в Стокгольме… Нет, вообще-то я тогда уже давным-давно буду мертва, медленно исчахну в от безрадостной жизни. Черное, как ночь, отчаяние вновь охватило меня. Я ринулась наверх в наш номер, бросилась поперек кровати и зарыдала. Но потом — постепенно — я вынуждена была успокоиться и спуститься вниз к обеду. Господин Густафссон сидел рядом со мной, говорил о своем шефе и страшился того дня, когда надо будет снова вернуться к нему. Но в конце концов господин Густафссон заметил, что я отвечаю несколько односложно. Тогда он огорченно посмотрел на меня и спросил, не заболела ли я. Участливо погладив мою руку, он сказал:
— Глотайте аспирин, это помогает!
— Ах, если бы все было так просто!
Наша группа собиралась после обеда в ночной клуб, но я отказалась идти с ними. Я собиралась лежать и плакать в отеле. Ева тотчас вызвалась сидеть на краю моей постели и менять мне носовые платки, но я заставила ее пойти вместе с остальными.
— Достаточно того, что
— Чихать мне на господина Мальмина! — грубо сказала Ева.
Но в результате удалось убедить ее, что мне станет лучше, если я буду плакать в одиночестве.
Она ушла, а я подняла настоящий рев. Но через несколько минут Ева прибежала обратно. Она была чрезвычайно возбуждена.
— Кое-то сидит внизу, в холле, и читает газету! — выпалила она.
Я подняла с подушки свое красное заплаканное лицо.
— Не иначе, это рыцарь Синяя Борода[140], если ты вне себя от страха?!
— Это не рыцарь Синяя Борода, — ответила Ева. — Это Леннарт Magnifico. И это гораздо лучше!
Я опустилась на подушку в очередном приступе плача.
— Послушай-ка! — строго сказала Ева. — Кончай реветь! Спускайся вниз к Леннарту, потому что это, разумеется, единственное, чего тебе хочется!
Я, совершенно обессилев, покачала головой:
— Я не могу вот так откровенно бегать за ним, ты что, не понимаешь?
— Тогда пусть он бегает за тобой! — заявила Ева. — Садись в холле и тоже читай! Как будто ты его не видишь! Он тебя заметит через некоторое время, и тогда ты сможешь разыграть огромное удивление!
Предложение было заманчивым. Еще раз увидеть его! Места колебаниям не было! Вскочив с постели, я быстро запудрила самые страшные следы слез.
— Возьми! — сказала Ева, сунув мне в руки карманную «Divina Commedia».
Быть может, это выглядит странно — сидеть в холле отеля и читать «Divina Commedia» в одиннадцать часов вечера, но пусть это будет как угодно странно… В этот момент ничего другого у меня под рукой не было, а я торопилась. Взяв книгу, я помчалась вниз по ступенькам, терзаясь страхом, что Леннарт уже успел исчезнуть.
Но он не исчез. Он сидел там, спрятавшись за газетой. Однако волосы, торчавшие из-за нее, не позволяли ошибиться. Во всем мире существовал лишь один-единственный такой вихор.
Я уселась на почтительном расстоянии и открыла книгу как раз случайно на том самом месте, где Данте встречает в аду Франческу да Римини[141] и она рассказывает ему о своей запретной, незаконной любви к брату мужа, Паоло Малатеста, с которым навечно соединена в геенне огненной. О, она помнит, как все это было и как печально все кончилось! Оба влюбленных сидели, читая одну и ту же книгу о любви, и чтение так воспламенило их, что, по словам Франчески,
