1929 году. Тамбовку я помню смутно, потому как уехал оттуда давно, когда мне было 9 лет. Больше мне помнятся горы и тайга. Когда мы там жили, то отец пахал землю и охотился. Во время коллективизации он почему-то настроился против колхозов и скандалил с властями. Поэтому его хозяйство хотели забрать, а семью выселить. Но отец, как он позже не раз хвастался, опередил большевиков, распродал все добро и вместе с нами со всеми сбежал в Маньчжурию. Знакомые отцу хунхузы, как он называл контрабандистов, обещали за границей райскую жизнь. Но получилась большая ошибка. Не успели мы появиться за границей, как Маньчжурию заняли японцы. Отца они сразу арестовали, но через год отпустили, дали немного земли в Мишани, где мы поставили фанзу, а затем домик. Так мы и жили. Кроме занятий в своем хозяйстве отец иногда работал плотником, портным и сторожем. Но главное, чем он занимался, как я понял позже, — тайно прислуживал японцам. Отец часто куда-то ездил по их заданию — вроде бы на заработки, оставляя хозяйство на мать. За это от японцев имел хорошие деньги и подарки, чем порою тоже хвастал. И хотя японцы не дали ему развернуться и завести свое торговое дело, о котором он мечтал всю жизнь, отец все- таки во всех своих неудачах и невзгодах винил Советы. В 1941 году, когда Германия напала на Советский Союз, он часто становился на колени перед образами и молил всевышнего даровать победу германцам. В Маньчжурии мы все жили под фамилией Терещенко, откуда и как она появилась, я не знаю. Когда по настоянию отца в 1944 году я дал согласие сотрудничать с японцами и меня увезли в Харбин на подготовку, то мне дали другую фамилию — Кунгурцев, а во время обучения называли еще и по кличке Коршун. С тех пор отца, мать и брата я не видел, они остались жить не в Мулине, как я объяснял раньше на следствии, а в Мишани, по улице Сунгарийской, дом 54». — «Где родился ваш отец?» — «Не знаю». — «Кто у него есть из родственников?» — «Кажется, нет никого». — «А у матери?» — «У мамы есть сестра Устинья, она живет в Тамбовке, замужем за Зайчиковым. Родилась мама где-то в Приморье, но девичьей фамилии я не знаю». — «Кто такой Зайчиков?» — «Зайчиков — муж моей тетки Устиньи, зовут его Кузьма, он, должно, тоже живет в Тамбовке». — «Что вы еще неправильно показали на следствии?» — «Кроме фамилии, имени и отчества я неверно показал, что являюсь сыном русского эмигранта, а также что родился и жил в городе Борисове, затем якобы в 1944 году попал в Советскую Армию, был ранен и лечился от контузии. Вся эта часть моих показаний является легендой, которую придумали для меня японцы. Мне было тяжело усвоить эту легенду, поскольку я вырос в Маньчжурии и плохо представлял обстановку в Советском Союзе. Поэтому перед направлением в Приморье меня тренировал специальный инструктор, прибывший, видимо, по просьбе японцев в Харбин из Германии. Фамилия или кличка его была Артюх. Он средних лет, низкого роста, с рыжими, торчавшими во все стороны волосами и глубоко запавшими бесцветными глазами. До войны сидел в тюрьме за мошенничество. Попав на оккупированную немцами территорию, стал им прислуживать. Артюх хвастался, что знает всю подноготную о России и что обученных им агентов, переброшенных в Советский Союз, разоблачить невозможно. Он придумал для меня прикрытие, как он говорил, железное. Я должен был выдавать себя за родившегося в городе Борисове, что никто не сумеет проверить, так как все архивы оттуда немцы вывезли и почти весь город спалили. Не показал я на следствии также то, что в случае явной угрозы моего провала в Приморье мне следовало переодеться в гражданский костюм и прибыть к Зайчикову, где переждать опасность, а затем снова выполнять задание». — «Зайчиков тоже сотрудничал с японцами?» — «Нет, по-моему, не сотрудничал. Как мне объяснили японцы, Зайчиков находится в какой-то большой зависимости от моего отца, поэтому он в любое время мог меня укрыть. В случае прибытия к Зайчикову мне запрещалось рассказывать о сотрудничестве с японцами. Я должен был объяснить ему, что сбежал от призыва в японскую армию и нелегально через границу проник в Советский Союз… Хочу еще добавить: по настоянию Артюха японцы выработали мне так называемую ступенчатую линию. Суть ее состояла в том, что в случае задержания в СССР и проверки я вначале должен выдавать себя за командировочного. Если же будет назревать угроза разоблачения, тогда мне нужно переходить ко второй ступени, называя себя раненым фронтовиком, а на третьем этапе мне предписывалось симулировать потерю памяти в связи с контузией. На каждом из этих этапов, разъяснял Артюх, меня будут проверять… Хорошим поведением мне полагалось усыпить бдительность русских и, улучив момент, сбежать, выехать в другой район и снова браться за выполнение задания. После получения от меня информации через тайник японцы обещали дать другой способ связи через связника, а также указания о способе проникновения на службу в советскую воинскую часть. Но это почему-то не получилось — так я говорил и на допросах».

Беседовал я с Кунгурцевым в этот раз очень долго, спокойно. Мы по-хорошему расстались. О сообщенных им сведениях я немедленно доложил в Хабаровск, где организовали их срочную проверку. Через сутки оттуда сообщили, что новые объяснения осужденного в основном соответствуют действительности: Дрозд Назар в Тамбовке не обнаружен и вроде бы там не появлялся.

И вот наступила последняя встреча с Кунгурцевым. Пока я читал написанное им, по моей просьбе, объяснение, он внимательно наблюдал за выражением моего лица, видимо пытаясь определить, как я оценю его письменные признания, сохранится ли доброжелательность к нему, установленная в конце предыдущей беседы, или последуют окрики, придирчивые вопросы и обрыв разговора. Объяснение он написал, как говорится, от души. Оно полно отвечало на все до того неясные для нас вопросы. Я так и сказал Кунгурцеву — со всей доброжелательностью: «На вашу искренность хочу ответить тем же. Мы уже навели некоторые справки, и сведения относительно вашей семьи нашли подтверждение. Благодарим за правду».

Кунгурцев даже вспыхнул, услышав эти слова, весь преобразился, и за все эти дни впервые на его напряженном лице появилась улыбка. Он написал и передал мне записку для родителей: «Дорогие мама, папа и Андрей! Я жив и здоров, нахожусь в Советском Союзе. Думаю, что вам всем нужно переезжать жить сюда. А людям, которые передадут эту записку, прошу верить. Игнат».

Ответ на письмо я обещал прислать Кунгурцеву из Хабаровска.

— Закончив работу по делу Кунгурцева, — продолжал свое очередное выступление перед курсантами Петр Петрович, — я ночью прилетел в Хабаровск. А утром у руководства управления уже всесторонне обсуждались новые показания этого заключенного. Много было сказано о ранее допущенных промахах по этому делу. Но к выводам пришли однозначным: Терещенко-Дрозд после побега из-под конвоя в 1945 году, вероятнее всего, вернулся в Маньчжурию. Правда, осуществить это не так просто. Поскольку обстановка в Приморье по сравнению с тридцатыми годами несравненно изменилась: граница усиленно охранялась, — зарубежные контрабандные ходки давно были ликвидированы и беглец утратил свои многие старые связи. Поэтому не исключалось, что он скрывается где-то на нашей территории, возможно, у своих старых знакомых или родственников. Враждебно относясь к Советской власти, Дрозд, возможно, совершал новые преступления. Поэтому руководство и поручило мне и капитану Сошникову срочно провести самый тщательный розыск беглеца на Дальнем Востоке и точно установить, кто он такой.

В наше харбинское представительство по репатриации русских эмигрантов из Маньчжурии мы направили письмо с просьбой выяснить, не проживает ли в Мишани с семьей разыскиваемый; если проживает — передать ему записку от сына Игната. Если там такового не окажется, то, по возможности, уточнить, что известно его жене о судьбе мужа.

Кроме таких справочных мер мы с капитаном Сошниковым предусмотрели также поездку в село Тамбовку, где надеялись напасть на след Терещенко-Дрозда. Сперва прибыли поездом в Даубиху. Затем наш путь пролегал по Чугуевскому тракту, петлявшему среди таежных перевалов и круч.

Октябрь уже был на исходе. В тайгу полновластной хозяйкой входила зима. С побелевших вершин и крутых отрогов Сихотэ-Алиня все ниже и ниже в долины и распадки спускался снежный покров; крепчали морозы, стыли реки и ручьи. Последние два дня огромными хлопьями валил сырой, липкий снег, занесенный в горы теплым океанским ветром.

На попутной полуторке, которая едва катила по обледеневшей дороге, мы за день преодолели с трудом западный склон большого горного отрога и благополучно спустились в Улахинскую долину. К вечеру того же дня добрались до районного центра — села Чугуевки. Это добротное таежное село широко разбросалось по извилистому берегу бурной горной реки Улахэ. В нем стояли похожие друг на друга,