старый приговор?» — «Суд внесет соответствующие изменения и в приговор». — «Где селятся эмигранты в Советском Союзе? Не ссылают ли их на север?» — «Нет, никуда их не ссылают, а селятся они по своему желанию — на Дальнем Востоке, в Сибири, в Средней Азии и в других местах». — «Какая гарантия, что я могу стать гражданином СССР?» — «Нужно по-честному, как это вы делаете сейчас, отбыть оставшийся срок. Кроме этого уже сейчас необходимо рассказать правдиво о себе и родителях». — «Моя мать знает, где я сейчас нахожусь?» — «Видимо, нет». — «А отец?» — «Думаем, что предполагает». — «Если моя мать приедет жить в СССР, скажем, в следующем году, смогу ли я с ней повидаться до отбытия срока?» — «Конечно, сможете. Обещаем помочь вам в этом». — «Гражданин майор, для меня очень странно, почему вы опять занялись моим делом, приехали и беседуете со мной? В чем ваш интерес?» — «Потому что интересы у нас совпали. Мы хотим, чтобы вы и вся ваша семья приняли советское гражданство, чтобы вас не смогла еще раз в будущем использовать против Советского Союза какая-нибудь империалистическая разведка. Как видите, мы беспокоимся о безопасности страны, а также о вашей безопасности. А вы в свою очередь не можете не думать, как вам лучше устроиться в будущем. Согласны с этим?» — «Да, согласен, резон в вашем объяснении есть. А вот еще вопрос. В лагере я слышал, что на мою статью должен распространиться закон о досрочном освобождении — конечно, при постоянном перевыполнении планов работы. Так ли это? Может быть, вы поэтому приехали, чтоб решить, куда меня девать?» — «Не огорчайтесь, но такого закона нет». — «За что могут мне добавить срок наказания?» — «За преступление, совершенное в лагере, или если, скажем, вскроются какие-либо старые преступные дела». — «Какие, например?» — «Ну, допустим, если не одну ходку делали в СССР из Маньчжурии с целью шпионажа, а несколько, либо убили кого». — «Нет, здесь я спокоен, ходил я на задание один раз, о чем правдиво рассказал, убийств не совершал. Скажите, гражданин майор, вот если мой отец, к примеру, занимался нехорошим делом, то как это отразится на мне и на всей нашей семье?» — «За совершенное им преступление он сам и будет наказан. У нас действует правило: сын за отца не отвечает».

Много еще вопросов задал Кунгурцев, но вел себя очень настороженно, ни в чем не проговорился, продолжая надежно утаивать то, о чем умолчал на следствии ранее. Но чувствовалось, что в его душе пробудился большой интерес к судьбе семьи и к тому, что ожидает его самого в будущем. Я не торопил его, не тянул признание, а давал, как говорится, плоду созреть. В конце разговора предложил Кунгурцеву хорошо подумать над дальнейшей своей судьбой и о своем решении сообщить в другой раз.

О состоявшемся разговоре я сразу же доложил генералу Шишлину, который остался доволен его результатами. Но мне казалось, что беседа, по существу, ничего не дала. Генерал рекомендовал не спешить с Кунгурцевым — пусть тот подумает.

На следующей встрече Кунгурцев был в лучшем настрое, меньше осторожничал. Хотя все еще был суетлив, и я понял, что он еще не приблизился к той черте, за которой обычно наступает искреннее признание. Значит, мне предстояло еще поработать с ним. Как ни странно это может звучать, но мне уже не раз приходилось волноваться, когда преступник начинал давать существенные признательные показания. Ведь тот момент является венцом использования улик и установления психологического контакта с подследственным. По моим наблюдениям, перед признанием своей вины преступники нередко мечутся, много раз прикидывая, правильно ли они поступают, поможет или навредит им признание, каким образом потом поведут себя следователь и суд. Поэтому в момент признания они исключительно обостренно наблюдают за следователем, интонацией его голоса, настроением, мимикой. И если преступнику покажется, что его признание производит не то впечатление, на которое он рассчитывал, то он может немедленно остановить свой рассказ, намертво замкнуться и даже отказаться от того, что уже признал. Поэтому я понимал, что в момент признания мне нужно вести себя строго беспристрастно и, если так можно выразиться, необычайно по-обычному. Быть внимательным и уважительным, не допускать в себе перемены настроения, неуверенности, робости, заискивания, а также радости и особенно высокомерия.

Иногда кое-кто говорит, дескать, зачем следователю переживать в связи с признанием или непризнанием подследственным вины; пусть сам преступник переживает. Ведь его согласно закону все равно осудят и без признания, если, конечно, преступление доказано. Формально это так. И об этом хорошо и эффектно говорить с кафедры. А вот когда перед тобой сидит пойманный шпион или другой особо опасный преступник, то все выглядит по-другому. Следователь должен быть заинтересованным в том, чтобы преступник признал все содеянное им, чтобы до конца раскаялся и тем самым уже сейчас твердо стал на путь исправления. Это ведь одна из главных основ борьбы с преступностью. Откровенный рассказ подследственного очень важен также для оценки и квалификации преступления. Ведь никто другой, как сам обвиняемый, не может так глубоко рассказать об обстоятельствах совершенного им правонарушения, его причинах, мотивах, сопутствующих факторах, соучастниках, подстрекателях и многих других сторонах его дела. В искреннем раскаянии заинтересован конечно же и сам преступник, поскольку оно смягчает наказание. Для наших органов откровенность, допустим, пойманного шпиона важна еще и потому, что при его участии можно нанести противнику ощутимый урон, тем самым обеспечивая укрепление госбезопасности…

Как видите, признание преступника — это не формальность, не престижное желание следователя и прокурора, а очень важный юридический фактор. Поэтому оно не может не затрагивать помыслов и чувств следователя и оперативного работника. Вот почему волнение не оставляло меня и в этот раз. В душе я уже радовался улучшению настроения Кунгурцева, хотя понимал, что тот еще и не готов пойти на признание.

«Какое же решение у вас созрело к сегодняшнему дню?» — «Да, кажется, никакого, — охладил он меня, опустив голову. — Вся эта игра мне не нравится. Вы говорите, гражданин майор, что я должен в чем- то признаться для пользы обеим сторонам — вашей и своей. А стороны у нас не равные и сильно разные. Вы получите показания, вызовете конвоира и отправите меня обратно в лагерь ишачить, а сами положите показания в портфель, уедете в Хабаровск — и концы в воду». — «А вы хотите, чтобы я без ничего уехал?» — «Не знаю, вам видней». — «Если я вернусь без вашего решения, то в таком случае мы все проиграем: у вас на будущее останется неопределенность, а ваша мать лишится возможности выбрать необходимое место жительства, не будет знать о судьбе сына, о том, что он жив и здоров. Ну а я проиграю, видимо, больше всех, потому что не сумел убедить вас…» — «Гражданин майор, а вы можете от меня передать весточку моей маме?» — «Да, конечно, это возможно». — «Как же вы это сделаете?» — «Это уже наша забота. Но если это так важно для вас, поясню, что сделаем это через наше дипломатическое представительство в Китае». — «Как же я узнаю, что моя весточка дойдет до мамы?» — «Я могу сообщить вам об этом». — «Я согласен». — «Вот что, Кунгурцев. Я навел справку о том, что вы читаете в лагере. Вами прочитаны книги о Дзержинском и о других чекистах. Читая их и беседуя с разными людьми, вы не могли не заметить, что такой метод в работе, как обман, никогда не был присущ чекистским органам. Почему же вы не хотите сейчас поверить в то, что сотрудники госбезопасности пришли к вам с искренними предложениями?» — «Но я, гражданин майор, в лагере наслышался немало и плохого о работниках НКВД». — «Кунгурцев, вы же умный парень и должны понимать, что в лагере хватает неразоружившихся преступников, которых поймали и разоблачили сотрудники госбезопасности. Поэтому ясно, что они не в восторге от чекистов». — «Я это понимаю, в лагере о чекистах действительно хвалебных речей мало услышишь». — «Вот видите, мы кое-что уже одинаково понимаем. Давайте-ка мы вместе разберемся, что конкретно вас смущает и не позволяет принять наши предложения?» — «Не нужно этого делать, ничего меня не смущает. Гражданин майор, можно мне закурить?»

Я дал ему папиросу. Раскурив ее, Кунгурцев стал жадно затягиваться дымом. Так прошло несколько томительных минут. Я молчал, еле сдерживая охватившее меня волнение в предчувствии признания. Потом он вдруг бросил на пол недокуренную папиросу и небрежно растоптал ее, думая, видно, о чем-то другом. Я терпеливо молчал, не сделав ему никакого замечания, чтобы не обострять обстановку и не отвлекать его. И вот тогда Кунгурцев взволнованно заявил: «Так и быть, гражданин майор, записывайте, я все вам расскажу».

Но вдруг он замолк, закрыл лицо ладонями, несколько минут раскачивался взад-вперед, а затем продолжал: «Если говорить по правде, мы не Кунгурцевы и не Терещенки, а Дрозды. У моего отца фамилия Дрозд, зовут его Назар Архипович, жил он в Приморье, в Чугуевском районе, селе Тамбовке. А я не Кунгурцев, а тоже Дрозд, Игнат Назарович, родился не в Маньчжурии, а в той же деревне Тамбовке в 1922 году. Моя мама — Дрозд Лукерья Елисеевна, мой брат, Андрей, моложе меня — родился тоже в Тамбовке, в