Повернул желтоватый, в трещинах, шарик.
Вошел.
Госпожа Карьон в слезах набросилась на него с кулаками, норовя ударить в лицо.
— Что ты делаешь! — воскликнул Патрик, закрывая лицо руками. — Мать, какие тут у тебя тайны? Что я такого увидел? Ведь здесь ничего нет!
— Может, здесь ничего и нет! — повторила она. — Но это ничто принадлежит мне, только мне!
— Мама, у меня друг умер.
Но госпожа Карьон повернулась к нему спиной. Она была одета в желтый костюм. Больше он никогда не виделся с нею наедине. Только при отце. Больше они никогда не разговаривали друг с другом.
Сержанта Уилбера Хамфри Каберру не стали хоронить на французской территории. Его тело отправили на американскую военную базу Сарана, а оттуда на военно-транспортном самолете в Денвер, для погребения.
Лейтенант Уодд разрешил Патрику присутствовать при отправке тела Уилбера на аэродроме Сарана.
Было по-прежнему жарко и по-прежнему душно. Солнце то и дело проглядывало сквозь дождь. Первой на поле влетела, поднимая фонтаны воды, американская машина скорой помощи, следом за ней — два джипа. Этот маленький кортеж остановился перед винтовым грузовым самолетом. Из джипов вышел под ливень взвод сержанта Каберры — шестеро солдат в парадной форме. Они встали по стойке «смирно». Санитары вытащили
В пятнадцати метрах от самолета, возле розового «тандерберда», стояли Труди, Мари-Жозе Вир, Патрик Карьон, саксофонист Мэл и лейтенант Уодд.
Санитары вынули из машины мешок с вещами сержанта и бросили его на конвейер. Мари-Жозе схватила Патрика за руку. Поднесла ее к губам. И глухо произнесла:
— Патрик!
Она поцеловала его ладонь и сказала:
— Я люблю тебя, Патрик.
Труди Уодд напряглась. Мари-Жозе все еще целовала руку Патрика Карьона. Вдруг Труди крикнула:
— Shut up! Shut up! (Замолчи! Замолчи!)
Патрик тотчас отдернул руку. Он был поражен. Труди подбежала к «тандерберду» и закрылась в нем.
Ее волосы и лоб были мокрыми от дождя. Патрик стоял в растерянности, не зная, что делать. Мари- Жозе снова взяла его руку.
Лейтенант Уодд строго взглянул на Мари-Жозе и Патрика.
Тело сержанта Уилбера Хамфри Каберры в пластиковом мешке исчезло в грузовом отсеке самолета.
Патрик оттолкнул умоляюще протянутую руку Мари-Жозе, которая встала перед ним на колени прямо на бетонную полосу аэродрома, залитую дождем.
— Ты чудовище! — бросил он ей шепотом, заставляя подняться.
Они молча пошли за лейтенантом Уоддом, который сел за руль своего «тандерберда».
— В полдень у меня встреча с аббатом, — сказал он ей.
Мари-Жозе Вир и Патрик Карьон встретились у охотничьего павильона, на каменной скамье. Сперва они молчали. Она пришла в черных очках. Сняла их. Под глазами у нее темнели круги. Щеки запали. Лицо подурнело от горя. Глаза лихорадочно блестели. Они крепко обнялись, в последний раз. Мало-помалу их пальцы вспоминали былые ласки, незабываемые, как детство, как нежность многолетней дружбы, которой не нужны слова, как былые объятия — робкие, редкие, неумелые, внезапные и страстные, — как все бессчетные признания в любви. Потом они разняли руки.
— Этого не объяснишь, — прошептал он.
Он сказал Мари-Жозе, что со дня катастрофы ему кажется, будто он живет лишь наполовину. Письменные экзамены на бакалавра сдавал точно во сне. Мари-Жозе Вир сочувственно взглянула на него. Он говорил, что по его вине сержант Уилбер Хамфри Каберра мчался на полной скорости, хотя был пьян. Просто он, Патрик, впал в ярость оттого, что отец запер его, словно наказанного ребенка, в самый день его восемнадцатилетия, когда ему предстояло играть в городском театре Дрё. Он записал на базе настоящую пластинку, но его родители не желали понимать музыку, которая целиком завладела им, которой целиком завладел он. И вот теперь он мертв, потому что они мешают ему жить.
Она возразила: все это не настоящая причина его горя. На самом деле он несчастлив оттого, что они расстались. С этими словами она захотела поцеловать его. Потянулась к его губам.
— Нет, — сказал он.
Он больше не хотел прикасаться к Мари-Жозе. Не решался прикоснуться к ней. Она выпятила свои маленькие грудки, прижалась к нему. И они смущенно застыли в такой позе.
— Я-то ведь не спал с Труди Уодд, — прошептал он.
Он говорил о шести последних месяцах. Она же вспомнила их детство.
Но тщетно она вспоминала об этом. От прошлого остались лишь бледные образы, давным-давно утратившие свою силу. И эти образы не могли вернуть им все пережитое, весь мир, который они познали вместе.
Когда люди вспоминают прошлое, можно сколько угодно говорить правду, — она всегда будет звучать как ложь.
Они говорили слишком долго. У их ног текла вода. В воде охотилась щука. Рыба непрестанно заглатывала мошек.
— Мне больно! — прошептала она.
— А я ничего не чувствую, — отозвался он.
Они опять смолкли. Потом он сказал совсем тихо:
— Что я получил от всего, что пережил с тобой? Ничего. Что получил от музыки? Ничего. Мари-Жозе, я водил тебя на помойки базы. Так вот: ты — полная помойка. А я — пустая.
— Говори за себя. Я не помойка.
— Я и говорю за себя. Я помойка. У меня душа помоечная. Я пахну помойкой. Где они — все эти тостеры, «крайслеры», музыкальные автоматы
Он взглянул на Луару, на колокольню Мена за рекой, на замок, на высокий небосвод. И указал ей на них.
Она пожала плечами.
— Жалкая дыра! — прошептала она с невыразимым презрением.
Он кивнул. И добавил, что ему это напоминает старую облупленную клеенку.
И еще трухлявое дерево, которое крошится под пальцами.
Так крошатся стволы умерших плакучих ив, распыляясь в воздухе оранжевым облачком трухи.
Тогда она тихонько положила руку на его ширинку.
Он испуганно вздрогнул и вскочил на ноги.
— Ты меня больше не любишь? — спросила она шепотом.
— А ты кого любила? — гневно вскричал он. — И почему сделала мне тот миленький подарок — дерьмо, если любишь меня?
— Я подарила тебе дерьмо, чтобы объяснить, в какое дерьмо ты бросил меня. Да, ты швырнул меня в дерьмо. Посмотри вокруг! Ты сам только что сказал. Всё умирает. Уилл умирает. Люди умирают. Ты еще не знаешь: мой Кэт исчез десять дней назад. Всё рушится. Они уходят. Вот уже и базы сворачиваются. И мы тоже должны уехать.
— Я так больше не думаю. Ну и куда же девался твой кот?
