— Awrighty! So this here slave’s gonna tell… (То-то же! Сейчас этот раб вам кое-что скажет…)

Огастос закурил «косяк» и вдруг заорал, что сходит проверить, не сидит ли в сортире Никита Сергеевич Хрущев. Он вышел из студии. Так он умер. Внезапно дверь, ведущая в туалет, распахнулась, и они увидели стонущего Огастоса с пеной на губах.

Сначала все решили, что у него приступ эпилепсии. Его внесли в студию и положили на линолеумный пол. Мэл попытался застегнуть ему брюки. Патрик сунул Огастосу в рот металлическую щетку, чтобы разжать зубы.

Но Огастос выплюнул ее. Лежа на линолеуме и мотая головой, он стонал:

— Get away from те, all you dead folks. I don’t want to join you. You’re cold. You… Is there any salt around here? (Оставьте меня в покое, мертвецы! Я не желаю иметь с вами дело. Вы холодные. Вы… У вас не найдется соли?)

И Огастос сделал такое движение, как будто собирался бросить щепотку соли через плечо. По его лицу струился обильный пот. Патрик сорвал с головы красную шапочку. Опустившись на колени возле Огастоса, он вытирал ею мокрое лицо трубача.

— I don’t wanna go back down into the dark. I hate the dark. The deads are hungry. The deads are thirsty. They… (He хочу возвращаться во мрак. Ненавижу тьму. Мертвецы хотят есть. Мертвецы хотят пить. Они…)

Огастос резко смолк.

Патрик стоял перед ним на коленях, его трясло от ужаса.

И вдруг они поняли, что Огастос мертв. Мэл закружился на месте, словно шаман, испуская тонкие жалобные крики. Патрик встал, пошел к своему табурету и сел, уткнувшись лицом в красную ермолку. Вбежали санитары. Вот так странно умер Огастос, попросив перед смертью соли, чтобы бросить ее через плечо. Никто из них не плакал. Поскольку санитары были белыми, ни звукооператоры, ни Мэл не имели права сопровождать тело. Один Уилбер Хамфри Каберра смог пойти за носилками с усопшим.

Они заиграли траурную мелодию, потому что Мэл начал петь. Франсуа-Мари Риделл совсем тронулся от горя и, взяв пару неверных аккордов, чуть не упал с табурета. Маллер успел подхватить его и усадил на пол. Но саксофонист продолжал петь и кружиться на одном месте, а Патрик, собрав последние силы, подыгрывал ему на ударных. Под такой аккомпанемент тело трубача покинуло этот мир, оставив после себя только красную шерстяную шапочку, которую подросток натянул на глаза. Темнота, потом безмолвие, потом забвение поглотили его, и никто не пошел за ним. Так черный человек стал темной тенью.

Тем же вечером Патрик занимался у себя дома в красной вязаной шапке, пропитанной предсмертным потом Огастоса.

Когда доктор Карьон вошел в комнату сына, Патрик даже не поднял головы, он продолжал писать. Доктор присел на кровать.

— Патрик, я бы хотел, чтобы ты на какое-то время перестал заниматься музыкой по вечерам. Да и по выходным тоже. Экзамен на бакалавра всего через двадцать дней.

Не поднимая головы и упорно глядя в свою тетрадку, Патрик ответил отцу:

— А я бы хотел, отец, чтобы ты на какое-то время оставил меня в покое. Потому что — уж не знаю, известно ли тебе это, — экзамен на бакалавра всего через двадцать дней.

Он поднял голову и в упор посмотрел на отца.

— Между прочим, когда ты вошел, я занимался, — сказал он.

— Ты скверно занимаешься!

Доктор поднялся с кровати, подошел к столу и осторожно снял красную шерстяную шапочку с головы Патрика, который при этом резко отшатнулся.

Он пришел в ярость оттого, что доктор осмелился коснуться ермолки Огастоса. Патрик запустил руки в волосы, взъерошил их.

— Ты занимаешься урывками, — говорил тем временем доктор. — Твоя музыка — всего лишь забава. Вот начнутся летние каникулы и, пожалуйста, играй, сколько влезет. Но сейчас я прошу тебя прекратить это на оставшиеся двадцать дней.

Патрик опустил руки, встал и ответил:

— Я не согласен, отец. Музыка никак не может быть забавой.

— Ну, разрядка, если тебе так больше нравится. Но твоя музыка неприятна. Ее даже нельзя назвать красивой.

Патрик громко бросил:

— И слава Богу!

Доктор Карьон стоял перед сыном, опустив голову и разглядывая свои пальцы. Он сказал:

— У Плутарха был римский военачальник, который воздвиг храм Невежеству…

— А у Чарли Паркера был ветеринар из Боса, который воздвиг храм глупости…

Отец поднял глаза на сына. Он был бледен. Он тихо сказал:

— Ну, гляди, Патрик. Гляди.

Мари-Жозе совсем забросила подготовку к экзамену, отказалась от мысли сдавать его. Она говорила:

— Мне нужна жизнь. А не отметки.

Мари-Жозе разговаривала в унтер-офицерской столовой с Уилбером Каберрой. Он ее не слушал, он гладил ее длинные черные волосы, распущенные по плечам. Патрик Карьон сидел у стойки спиной к ним и пил пиво. Со среды 17 июня он начал усиленно готовиться к экзамену. Выписывал микроскопическими буковками всю нужную информацию на розовые листочки разной величины, которые можно было спрятать на груди, в рукавах и ботинках. Он называл процесс изготовления этих шпаргалок «засушкой знаний». Кто иссушает душу, если не смерть? Кто может осушить слезы детей, объятых страхом, для которого у них еще нет названия? Есть ли имя у горя, у боли? Кто способен высушить небесные слезы, окропившие землю? Какой бог подсушивает на заре утреннюю росу, серебрящуюся на мелких листочках стойкого букса? Какая дьяволица остановит кровь, проливаемую на поле боя с тех самых пор, как люди объединились в сообщества и вожди безжалостно посылают их сражаться с противником, дабы сокрушить и уничтожить вражеское племя? Есть ли в мире зверь более кровожадный, нежели человек? Каких бедствий, какого возмездия заслуживает человечество? Где он — тот всемирный потоп, что насылает Господь? Отчего наворачиваются слезы на глаза людей? И плачет ли Бог?

В четверг рано утром, после бессонной ночи за шпаргалками, он пришел к Труди. Она сидела у себя в комнате, причесываясь перед маленьким псише в розовой раме. Круглое зеркало стояло на туалетном столике, покрытом длинной скатертью с оборками. Тут же были разложены заколки, баночки с кремом, щетка, пилочка для ногтей, расческа, пинцет для бровей, зубная паста.

Труди начала красить губы розовой помадой.

Внезапно она отступила назад и воскликнула, что эта черная футболка ужасна. Она сбросила ее. На ней был голубой бюстгальтер. Она надела лимонно-желтую блузку, застегнула и посмотрелась в зеркало. Наряд ее опять не устроил. Она начала снимать блузку, даже не расстегнув ее, прямо через голову.

Патрик не мог оторвать взгляд от ее груди. Голова Труди Уодд застряла в вырезе блузки. Патрик Карьон сидел на вращающемся табурете возле письменного стола девушки, где вперемешку валялись журналы Life, Fortune и долгоиграющие пластинки. Здесь были все любимые песни Труди — «Love Me Tender», «Hello Mary Lou», «Dynamite», «Peggy Sue», «Diana», «That’ll Be the Day»…

Он смотрел, как она извивается всем телом, пытаясь вылезти из блузки. Потом встал с табурета.

Труди на ощупь искала верхнюю пуговицу, чтобы просунуть в вырез голову.

Патрик нагнулся и поцеловал ее грудь. Труди с воплем отскочила в сторону, сорвала наконец блузку с головы и отхлестала ею Патрика. Тот вернулся к своему табурету и стал крутиться вокруг своей оси, прижав рукой напряженный член. Труди бесцеремонно столкнула Патрика с табурета и села надевать чулки. Она ничуть не стеснялась его.

Оба молчали. Наконец она подняла голову. Улыбнулась ему. Надела поясок с подвязками. Заговорила,