…это легкое прикосновение стоит сотни страстных поцелуев…

Хорошо, что, отстранившись, Холмс не убрал от меня рук. А не то я бы не смогла устоять на ногах.

— Вы понимаете, какое это несчастье? Я уже старик с устоявшимися привычками. От меня мало приятного и множество хлопот. Впрочем, вы и сами это прекрасно знаете.

— Вы забыли еще вонючий табак и вечную вонь от ваших химических опытов. Короче, Холмс, я понимаю это как предложение руки и сердца?

Он удивленно заморгал.

— А что тут предлагать? Хотите, чтобы я преклонил перед вами колено? Пожалуйста, преклоню оба, несмотря на ревматизм.

— Ну, положим, ревматизм беспокоит вас, только когда вам это требуется. И я предпочитаю, чтобы вы твердо держались на обеих ногах. Хорошо, я принимаю ваше предложение при условии, что вы впредь воздержитесь от ударов по затылку и прочих хитростей такого рода. Нельзя же выходить замуж за человека, к которому боишься повернуться спиной.

— Я даю торжественно обещание в дальнейшем контролировать свои рыцарские побуждения. Но при условии, что вы взамен признаете, что в некоторых ситуациях я, основываясь на своем более богатом опыте, могу оказаться просто вынужденным отдать прямой приказ.

— Если этот приказ будет адресован мне как помощнику, а не как особе женского пола, мой долг — повиноваться.

Завершив на этом обсуждение условий нашего брачного контракта, мы в качестве обрученных жениха и невесты пожали друг другу руки.

Сложно определить конец этой истории, но следует все же подвести черту. Итак, напоследок изложу вам содержание двух разговоров.

Первый имел место месяца через полтора-два после вышеописанных событий. Вероника позвонила мне в Суссекс. Майлз несколько недель назад уехал в Америку, оттуда она и получила его телеграмму. Из Вашингтона, округ Колумбия.

— Он возвращается, Мэри. Возвращается ко мне.

— Так прямо и написал?

— Сейчас прочту: «Какого дьявола я здесь толкусь? Совершенно хамская страна». Он возвращается.

— Вот и хорошо. Я очень рада, Ронни. Надеюсь, все закончится хорошо и ты в последний момент не сбежишь от него с любовником.

— С нашими-то семьями! Шутишь, Мэри. Бала, конечно, не будет, из-за траура по Айрис, да оно и к лучшему. Майлз такой же неуклюжий танцор, как и я.

Их свадьбу окутали облака белых роз. Они прожили вместе три года, у них родился ребенок — а потом Майлз погиб от пули снайпера в Ирландии в 1924 году.

Другая беседа состоялась несколькими месяцами позже. Первый из цепочки судебных процессов, начавшихся после того, как полиция обнаружила обгоревший труп Клода Франклина (он же Калвин Френич, он же Клод де Финетти), подошел к концу. Суд отправил за решетку активисток Храма Сюзанну Бригс и Франческу Боули, замешанных в контрабанде наркотиков. Судили также преступников, захваченных в лондонском складе и в сельском доме в Эссексе, но против Марджери Чайлд обвинений не выдвинули. Ничто не говорило о том, что она знала о махинациях своего мужа с наркотиками или об иных его преступных операциях. После беседы со мной и Холмсом даже Лестрейд признал, что Марджери «слепая, не от мира сего», как он выразился, но перед законом чиста. Но она сама обвинила и осудила себя. У наследованные деньги вернула семьям погибших, Храм перепоручила тем активисткам, которых посчитала достойными этого доверия. Сама же отправилась в Западную Африку, где совершила много добрых дед и умерла от холеры в разгар эпидемии 1935 года.

Я виделась с Марджери накануне ее отъезда в весьма скромном пансионе в Портсмуте. Странная это была встреча. Ее одежда, неброская твидовая юбка и шерстяная кофта, казалась самым выразительным в ее облике. Мы сидели в гостиной пансиона, Марджери наливала чай из облупившегося чайника и бесцветным, угасшим голосом обвиняла себя:

— Я воображала, что знаю Божью волю, что исполняю Божью волю. Я даже полагала, что Бог обращается ко мне. Гордыня, смертный грех! Вы же казались мне преисполненной той самой гордыней. Мэри, я считала, что вы увлекаетесь различными психологическими фокусами больше, нежели Богом. Но вы оказались правы, а я заблуждалась. И этого я до сих пор не пойму.

Действительно, в голосе ее звучала озадаченность, а не обида.

— Марджери, — улыбнулась я ей, улыбнулась искренне, ибо чувствовала симпатию к этой женщине. — Есть у рабби Акивы байка о древнем властителе, две дочери которого уродились очень непохожими друг на дружку. Первая была сладкоголосая красавица, с характером мягким и незлобивым. Когда она приходила к отцу с какой-нибудь просьбой, ему так не хотелось ее отпускать, что он подолгу не соглашался, наслаждаясь ее голосом, ее видом, ее остроумием. Когда же появлялась вторая дочь, сварливая уродина с голосом, напоминавшим уханье совы, отец сразу кричал придворным: «Дайте, дайте ей поскорее, что она просит, и пусть уходит!»

Марджери секунду-другую переваривала эту байку, но затем рассмеялась. В последний раз я слышала тогда ее звучный приятный смех. Такой она и осталась в моей памяти.

— Отплываете завтра? — спросила я.

— Да, завтра вечером.

— Я приказала своему управляющему финансами перечислять на счет вашей миссии по двести фунтов ежемесячно.

— Это слишком много, Мэри.

— Ничего. Это же не для вас, а для Африки. А Африка поглотит любое количество золота.

Секундная пауза, и она по-королевски кивает, принимая дар. Мы допиваем чай, и я не могу удержаться еще от одного вопроса.

— Марджери, скажите мне… Исцеление, которому я была свидетелем… Мне тогда не показалось?

— Нет, Мэри, не показалось.

— Но как же?..

— Я же сказала, что Бог может коснуться каждого. Милость оказывают иногда и тем, кто ее не заслуживает.

В дверях Марджери поднялась на цыпочки и поцеловала меня в щеку. Больше я ее никогда не видела.

С Холмсом мы поженились, и хотя брак наш далеко не идиллический, скучным его никак не назовешь.