«Улисса» и в главе, где Блум, будучи рекламным агентом, внимательно изучает газетные объявления, наткнулся на вероятную причину возникновения этих писем, тесно связанную с деятельностью Керен Каемет ле-Исраэль. Одним из объявлений, опубликованных в газете 16 июня 1904 года и привлекших внимание Блума, было предложение палестинского товарищества плантаторов приобрести у турецкого правительства апельсиновые плантации и необъятные дынные бахчи к северу от Яффо. Или же всего за восемьдесят немецких марок можно было приобрести гектар необработанной земли, которую засадят маслинами, апельсинами, миндалем или лимонами. Плантаторы обязывались поместить покупателя в список товарищества в качестве пожизненного владельца и ежегодно высылать часть урожая.

В то же время у Агнона, впервые приехавшего в Палестину в 1907 году, можно найти упоминание, что подобная заочная покупка земель впоследствии оказалась надувательством. В любом деле, получившем широкое распространение, так или иначе появятся желающие поживиться на устойчивом спросе, а удаленность покупателя этому только способствует. Но именно так — деятельностью таких товариществ и Еврейского национального фонда — закладывалась основа будущего государства. Кто-то брал землю у фонда в аренду, а кто-то, кто не мог не только купить, но и вносить арендную плату, делал по-другому: иностранцы-частники покупали землю, арендную плату не брали, а получали свой доход частью урожая, вторая часть доставалась тому, кто обрабатывал. Как бы там ни было, земли Палестины покупались и возделывались, а не захватывались, как представляется многим.

Древний город любопытного туриста обращает в своего чичероне, и автор этих скромных строк тому доказательство. Впервые я увидел Иерусалим на экране не помню, что было раньше: кадры плачущих у Западной Стены израильских парашютистов, захвативших Старый город, или приключенческий фильм с молодым Питером о’Тулом, где он с юными друзьями — мальчиком и девочкой — украдкой от английских патрулей пробирается по крышам Старого города к некоей заветной цели. Но уже тогда мое внимание было поглощено этим городом, в котором есть камни, ради которых человечество способно изменить русло своей истории. И что для человека, читавшего в детстве книжки Астрид Линдгрен, может быть интересней города, в котором можно гулять по крышам?

Даже в условиях беспросветной осады восточный город не обходится без базара. Чтобы избавиться от него, недостаточно даже стереть сам город с лица земли. Центральный рынок Иерусалима находится на улице Махане Иегуда, на месте лагеря Иегуды. С улицы Бецаллель по ступеням вверх ныряешь в сгусток узких улочек. Дворики их полны детьми и пахнут свежевыстиранным бельем. Скоро погружаешься в базарный шум, в толчею посреди изобилия и дешевизны. Зеленый жгучий перец, продающийся здесь, легко заменит урановый стержень в реакторе. Оливки поражают нарядной роскошью — глянцевых, налитых и подвяленных, переложенных крохотными стручками перцев. Двое продавцов разбирают огромную корзину крупных маслин. Отбирают переспевшие и гнилые. Здесь же разводят поташ, в который вывалят оливки, чтобы устранить горечь. Антарктиды белых мягких сыров. Горы лущеных орехов и стройные ряды овощей. Йеменская лавка, где можно выпить сок этрогов, смешанный с гатом — травкой, которую йеменцы и эфиопы жуют, чтобы повысить тонус и заглушить чувство голода и страха. Сегодня день выступления Аббаса в ООН, и на базаре множество патрулей. По Махане Иегуда разумно выйти к Яффо. Это улица, на которой недавно запретили автомобильное движение и пустили трамвай. Позвякивание мягко стелящегося на новеньких рессорах трамвая. Гудение рельс. Хочется, как в детстве, приложить к ним ухо, всмотреться в марево над их нагретыми блестящими стальными линиями. За несколько верст услышать приближение вагона — так легче ждать.

Прежде чем отправиться на северную оконечность Иерусалима, трамвай останавливается у Мамиллы. Жестяная «Герника» — три огромные разноцветные скульптуры, вылепленные из листов жести, принимают драматичные позы, нечто среднее между «Лаокооном» и «Гражданами Кале». Я работал с жестью, делал водосток и кровлю, и знаю, какое это трудоемкое занятие. Жестяные тела динамически выступают на фоне Яффских ворот. Отчего-то эта скульптурная группа очень идет Иерусалиму. Наверное, потому, что это единственные скульптуры, которые доступны обозрению на фоне всей панорамы города. Тело — и вслед за ним скульптура, способная изобразить душу, — мистично. Символ скульптуры вообще сформулирован в работе Родена «Муза». «Муза» выражает изломанную, несколько даже химеричную женскую фигуру — отчасти недовоплощенную, отчасти искалеченную. Она стоит в Лондонском музее Виктории и Альберта, и к ее постаменту прикреплена надпись, цитата из Рильке: Never was the body so bent by his soul.

Инвалиды в колясках в Иерусалиме не попрошайничают, а покупают. Москвичу непривычно и отрадно их участие в уличной жизни наравне со всеми.

Греки называли евреев атеистами, безбожниками, ибо не понимали, как можно отвергать главное достижение цивилизации — прекрасно разработанный пантеон богов: надо признать, поля мифологических силовых напряжений хорошо объясняют драматические мотивы человеческих взаимоотношений — смотри хотя бы усилия Роберто Калассо, его «Брак Кадма и Гармонии».

Похоже, в современном мире достижения греческого политеизма успешно адаптировало классическое искусство — со всей аристотелевской силой поэтики, законами драмы и прочих канонов. Недаром так популярна религиозная коннотация в отношениях с искусством. Некоторым искусство порой с успехом заменяет религию. Вопрос только в широте метафизического горизонта.

Возрождение иврита едва ли не большее чудо, чем создание государства Израиль, и последнее вряд ли было бы возможно без первого. Как можно себе помыслить двадцать столетий безвременья, в течение которого язык был лишен своей плоти народа? И подобно тому как иврит возродился для жизни, древний Иерусалим должен предстать пред будущим, увенчанным Храмом.

Пространство Иерусалима слишком долго для нашей пытливости пребывало в литературной реальности. Подлинные раскопки, подлинные устремления к истине возникли совсем недавно, и они слишком невелики и непродолжительны с точки зрения двух тысячелетий попрания и забвения. Кажется, христианству Иерусалим, даже несмотря на крестовые походы, был совершенно не нужен. Как не очень нужно ему было даже доказательство исторического существования его основоположника. Христианство предпочитает удалять мир и действительность в область ожиданий, нереальности. Иудаизм, напротив, предельно конкретен, он весь в «здесь и сейчас». Бог незрим, зато всё остальное должно быть предельно зримо и конкретно, включая историю, которая со времени конца эпохи пророков стала главным языком божественного откровения. Никто так не ждет Спасителя, как евреи. Христиане его ждут абстрактно и даже несколько опасаются избавления. Евреям в смысле приведения действительности в надлежащий вид нет равных.

Я не был в Риме, и только в Израиле я увидел, как старятся камни. На КПП в Старом городе всегда стоят очень мощные десантники, раза в полтора крупнее среднестатистического солдата. Миновав пост, иду