есть у нас в общежитии. Не знавшие подробностей принимали его за «своего, но с другого факультета». Это был славный парень, незлобный, крепкий, русоволосый и прямодушный. Я помню о нем немногое, но хорошее, помню, что познакомился с ним в разгар его разрыва с одной примечательной особой. Знакомство наше и стало дружеским потому, что И. в ту пору особенно нуждался в собеседнике. Впрочем, неважно, в каких обстоятельствах состоялось знакомство, — для нашей истории важно, чем оно закончилось.

Было лето 1991 года. Я сдал уже все экзамены и предвкушал большое путешествие, которое должно было начаться с зарубежной аспирантуры. Предотъездное настроение, особенно в свете выполненных обязательств, всегда превосходно, но тогда его подпортила случайная встреча с И.

Все поездки студентов МФТИ в Москву и обратно начинались и заканчивались на Савеловском вокзале, и студенты часто сталкивались друг с другом в электричках или на перроне. Столкнулись тогда и мы с И. Человек я доверчивый, и то, с каким озабоченным лицом И. взялся за мой рукав, меня взволновало.

«Как дела?» — говорю. «У меня беда, — сделав трагическое лицо, отвечает И. — Меня выгоняют из МИИГАиКа». — «Да ты что?» — «Вот так. Но ты можешь меня спасти». — «Каким образом?» — «Сейчас поедем ко мне в общагу, и ты решишь для меня пять заданий по теоретической механике за весь семестр, 68 задач. Идет?» — «Постой, почему я должен их решать?» — «Потому что иначе я погиб. Ты же не хочешь моей смерти? Я обеспечу тебя комнатой у нас в общаге, и у меня есть банка кофе». И. скинул с плеча рюкзак и достал банку растворимого Pele (помните такой кислый тошнотворный кофе из страны, где много диких обезьян?). «А может, поедем в Долгопу, и там я посмотрю на твои задачи?» — «Нет. Во-первых, задачник у меня в общаге. А во-вторых… Я боюсь, что в Долгопе ты от меня сбежишь», — И. крепко взял меня за локоть.

Мы вышли на «Чистых прудах», прошли мимо «Современника» и двинулись переулками в сторону Курского вокзала. Общежитие МИИГАиКа оказалось двадцатиэтажной башней. Мы поднялись в лифте на последний этаж и вышли в задымленный коридор, где я обнаружил человек пять или шесть восточных мужиков в рубашках навыпуск, значительно меня старше. Они сидели на корточках вдоль стены и передавали по цепочке папиросу, которая густо пахла жженым чаем.

Оказалось, на этаже живут одни арабы, а И. делит комнату с палестинцем Махмудом — пухлым парнем, гордо выпятившим живот, демонстрируя крайнее недовольство нашим появлением. «Махмуд, — шепнул И., — платит мне 60 рублей в месяц, чтоб я не жил в нашей комнате. Но сейчас деваться некуда, мы его прогнем».

Пока И. объяснял Махмуду про свое ЧП, тот не отрываясь смотрел на мое плечо, где красовался значок. В ту пору я не был политически подкован и не представлял себе эмоций, какие мог вызвать вид израильского флага у палестинского араба… Вдруг И. устал упражняться в доходчивости своей речи, обращенной к ни бельмеса не понимавшему по-русски Махмуду, замахал на него руками и, пользуясь тем, что всё сознание араба было парализовано кусочком сине-белой эмали на моей груди, вытолкал его за дверь.

Дальше начался ад, в котором я уцелел только благодаря теоретической механике. Обкуренные арабы ломились в комнату. И. вел с ними переговоры и баррикадировался. Он успевал подогревать мне чайник и опорожнять пепельницу. Я был погружен в задачи и краем уха прислушивался к тому, что происходило в коридоре. Штурм арабов не смог сломить И., пригрозившего отправиться завтра к замдекана. Арабы стали совещаться, иногда выкрикивая проклятия. И. достал из рюкзака бутылку лимонной водки, подмигнул и выставил ее за дверь с видом человека, подложившего гранату. Наступила тишина, и темп решения задач удвоился. Часа в три ночи друзья Махмуда стали выяснять отношения между собой. Кончилось всё битьем стекол, воплями, всхлипами и появлением наряда милиции.

В оставшийся перед рассветом тихий час я добил банку Pele, вторую пачку «БТ» и последний десяток задач по динамике. Я встал из-за стола, подошел к двери, отодвинул шкаф и оглянулся. И. спал на подоконнике, накрыв лицо журналом «Огонек».

Я хотел выйти к лифтам, но, увидав кровь на полу и вымазанную ею же стену, шарахнулся не в ту сторону, отчего открыл дверь и ступил на балкон. Здесь я застыл. То, что мне открылось с высоты двадцатого этажа, есть мое личное резюме прошедшей эпохи и эпиграф к эпохе, тогда наступавшей. Представьте: утренний сумрак, Садовое кольцо, лоскуты и скаты крыш, пучок железнодорожных путей у Курского вокзала, с выпущенными усами водяных струй ползет поливальная машина. И над всем этим встает огромное солнце, потоки лучей от которого проливаются по стеклам и мягко трогают зарозовевшие стены зданий. И тут… И тут вдруг где-то совсем рядом врубается магнитофон, и мощный, тоскливо- яростный вопль муэдзина кроет, раздирает, поглощает время… Представшая тогда предо мной Москва вдруг просквозила какой-то долей своей подлинности, какой-то своей особенной, сокровенной тайной. С тех пор я очень много знаю об этом городе, и знание это не из легких.

Деревня Печищи была основана в конце XIX века неподалеку от Паричей, известного еврейского местечка в Белоруссии. Предание гласит, что у паричского помещика тяжело заболела дочь и отец ее обратился к местной еврейской общине с просьбой о молитве и медицинском вмешательстве. Девушка выздоровела, а благодарный отец подарил евреям землю — поле посреди лесов и болот. На поле стояла древняя печь для перегонки дегтя, так что с названием нового поселения затруднений не возникло.

Вскоре в Печищах были отстроены синагога и еврейская школа, появились кузница и кожевенные мастерские; в 1926 году здесь проживали 423 человека. Что еще можно узнать об истории этого живописного уголка белорусского Полесья? Немного. Известно, что во время погрома в апреле 1921 года в Печищах были убиты семь евреев; помощь пострадавшим оказывал «Джойнт». Раввином в Печищах в 1920 -1930-х годах был любавичский хасид Эли Левин. А в 1929 году здесь был создан колхоз под названием «Кампф». Еврейская история Печищ заканчивается 10 февраля 1942 года, когда немецкий карательный отряд вывел из домов 120 евреев и расстрелял их близ кладбища на краю леса, в километре от деревни. После этого поселение было практически сровнено с землей, на его окраине немцы установили четыре дзота, в здании школы разместился штаб. Той же зимой неподалеку от Печищ, в деревне Высокий Полк, были расстреляны 1700 евреев из Паричей. В Шатилках — 351. В деревне Давыдовка — 129.

В самом начале войны наступление немецкой группировки «Центр» фактически пронзило Белоруссию. Минск был оккупирован 28 июня 1941 года, когда советская номенклатура уже тайно покинула город. В брошенном на произвол судьбы городе погибли почти 100 тысяч евреев, в Витебске (оккупирован 11 июля) — около 20 тысяч из 37, в Могилеве (оккупирован 27 июля) — 10 тысяч евреев из 20, в Гомеле (оккупирован 19 августа) — 4 тысячи из 40: чем дальше на восток, тем меньше жертв.

В то же время гетто Минска, Барановичей, Бобруйска, Бреста, Гродно, Слонима, Вилейки и других мест стали очагами сопротивления. Узники связывались с партизанами, собирали медикаменты, оружие, боеприпасы, оперативные сведения, выводили в лес боеспособную молодежь. Вспыхивали восстания: в Несвиже (22 июля 1942 года), в Мире (9 августа 1942 года), в Лахве (3 сентября 1942 года), в Каменце (9 сентября 1942 года), в Тучине (23 сентября 1942 года), в Клецке (21 июля 1943 года); вооруженное сопротивление было оказано евреями в Глубоком, Кобрине, Новогрудке, Ляховичах и других местах.

Партизаны часто спасали евреев, но до весны 1942 года положение лесных отрядов было тяжелым: они были оторваны от поддержки населения, им не хватало средств связи и оружия. Не приспособленные к жизни в лесу старики, женщины, дети, больные и истощенные люди сковывали действия партизан. Кроме того, евреев иногда принимали за немецких шпионов, поскольку не верили в возможность их спасения из оккупированных нацистами городов и местечек. Нередки были и проявления антисемитизма в партизанской среде.