заманили между двух берез, втиснули, а теперь… снимай штаны, заходят с курсом 42. И нарушат. А у кого-то в квартирах комнаты до потолка набиты купюрами. 30.06.  Почему Комсомольск проклятый? Да вот по тому самому. В жарищу, отшабашив вечер на посадке цветов, отвез Надю на дачу, два часа подремал, снова за руль – и вернулся с рейса только к часу дня. Два часа подремал – и за работу на даче, кто ж за меня сделает. Вечером банька, умеренная; ночь поспал, с утра поехали к доброму человеку на дачу, там я до вечера на жаре делал ему летний душ, ибо он – профессор-хирург, руками работать ему нельзя, только в рукавицах, ну, только если что подать, принести, поддержать. Пока добрались от них домой, пока поставил машину, помылся, уже ночь, а утром рано на служебный – и в отряд на собрание по поводу зарплаты, а оттуда  на внеочередной, подсунутый нам Благовещенск, а потом, вечером, еще два часа на ногах ждали проклятый автобус; добрался домой в 12 ночи, пока поужинал, уже час. Горячей воды помыться нет… сволочи… Короче, не отдохнул путем, а утром у меня полугодовая медкомиссия… ну и кардиограмма не пошла. Проклятый Комсомольск. Так хотелось спать после взлета и набора высоты, что никаких сил не было терпеть. Уж как я ни делал зарядку для хвоста, как ни разминался, но голова падала и падала, и только громадными усилиями воли как-то держал себя и все пытался завести усталый экипаж на болтовню. Только болтовня в полете и спасает от дремоты. Ну, разболтались и как-то долетели. Будь он трижды, нет, восемнадцатикратно, проклят. На том собрании, не дождавшись конца которого, мы ушли на вылет, было объявлено, что зарплата будет действительно где-то 60 тысяч за саннорму, но… получим полностью только за май, а июньская и отпускные ограничатся пресловутыми пятью тысячами… ну, там, чеки, банк… нам разъяснили.  А решение собрания такое: идти на поклон к губернатору и объяснить ему, что летчик на 5 тысяч не проживет и безопасность не обеспечит. Думаю, губернатору нашему, большевику и помещику Вепреву, это до лампочки. Он прекрасно понимает, что это – конфискация, и навсегда, и за счет богатеньких, в т.ч. и нас, летчиков. Я надрываю сердце в полетах – и за пять тысяч? Не могу с этим смириться. И за эту суку Ельцина еще кто-то голосовал? Ну ладно. Рейс на Благовещенск гнали транзитом из Москвы; обнаружился подозрительный груз, по липовой накладной, с сопровождающим; девчата в бумагах вычислили: ликеро-водочные изделия, 400 кг. Ясно, человек договорился в Москве с грузчиками, дал мзду тому экипажу… Саша было собрался по прилету идти в перевозки, выяснять… Я тут же среагировал: «Стоп! Найти сопровождающего и ободрать». И второй пилот вполне профессионально вытряс из парня три пятьсот: тот клялся, что деньги эти – все что есть, дал пачку пятерок, десяток, даже с бору по сосенке собранную тысячу разномастных, от 50  до рубля, но перевязанных и с надписью «1000». Ясно: они тоже знают, и ждут, и готовятся, и прикидываются казанской сиротой. Ну, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Не хочешь жить как все, на 5 тысяч? Не хочу. Я – не как все. Все кантуются на работе, а я пластаюсь. Всех много, а нас мало. А профессор-хирург, зав. кафедрой, получает 4 тысячи. Их, профессоров, Хирургов от Бога, с Золотым скальпелем, видимо, очень много, лишние они, профессора-то нынче, нахлебники, тунеядцы. Вот шахтеры – да, шахтер – профессия сурьезная. Шахтеры нужны, нефтяники, металлурги… летчики… С этими – заигрывают. Ну, заигрывали. А теперь всех уравняли. Сволочи они все. И как мне ни объясняй логику их поведения и истоки их ошибок, я все равно не хочу этого понимать. Я – ездовой пес, вожак, мчусь за куском мяса, подвешенным перед носом… и задыхаюсь. Им на меня – плевать, я для них – материал. Стряхнут… Вон, Степа Ваньков: еще не остыл. Так за всю жизнь и не видел зарплаты выше 10 тысяч, упал на бегу, щелкнув напоследок зубами на тот кусок… а он хоть и перед носом, но каюром-то Гайдар… Я ж тут было выпросил себе южный рейс; дали Краснодар, на завтра, а  меня зарубили врачи: кардиограмма не идет. Завтра с утра еще одна попытка; если нет, откручу велосипед, если и под нагрузкой не пойдет, придется, видимо, идти в отпуск, за пресловутые 5 тысяч.  И те наличные, что лежат дома, растают быстро. Если бы не десять тысяч, содранные за месяц с зайцев, то вообще была бы беда. На жратву не хватит. А рынок чеки не берет, как и продуктовые ларьки. Кругом саботаж. Так кто же посмеет меня обвинить в том, что я беру, вынужден брать взятки. Пока кушаю изюм: восстанавливаю калий в организме. Сегодня у меня день вынужденного отдыха. И правда, чувствую себя хреновенько. Устал. Ноги, ноги гудят, и это с утра. 1.07. Мой скромнейший Алексеич еще в молодости, из принципа, занимался серьезно каким-то Гегелем и Достоевским. И вообще, замечаю, изменением моего мировоззрения и реальному взгляду на жизнь я, взращенный библиотекой и улицей, в определенной степени обязан выросшему среди людей и привыкшему работать и мыслить самостоятельно моему бортмеханику. Не только ему, конечно, но – в значительной степени ему. Алексеич тоже, как и я, не особо стремился к инженерному диплому, вкалывал руками. Не достигнув 30 лет, попал в авиационное происшествие и покалечился, остался почти без рук. Спасибо супруге его, Нине Яковлевне, что поддержала, помогла как-то восстановить здоровье, сохранила семью, и до сих пор, работая в аэропорту, встречает у трапа и целует перед всем народом. Видно, есть за что. А авария у них была серьезная. На вертолете Ми- 4, где он летал бортмехаником, в полете над тайгой рассоединилась муфта свободного хода несущего винта – примерно такая же, как во втулке заднего колеса на велосипеде. Двигатель воет, а винт, извините, отсоединился. Ну, садились на авторотации, на сплошной ковер тайги. Винт, достигнув вершин елок, стал рубить деревья и разрушился, и вертолет отвесно упал в лес с высоты 30 метров. Кабину сплющило тяжелым редуктором, людей поломало; у Валеры выскочили из плечевых суставов руки, а ноги по колени стали синие, ну, еще позвонки, ребра…  Короче, его кое-как вытащили, положили, а комары жрут, мошка, гнус… а рук нету… С тех пор он, как услышит зуд комара, весь дергается. Три дня их искали, а тайга скрыла все следы; ну, жгли костер, по дыму нашли их, спасли. Тот, кто вот так, без рук, без ног, со сломанными ребрами и поврежденным позвоночником полежал в тайге, в тридцатиградусную жару, съедаемый гнусом, уже попрощавшийся с жизнью и заведомо – с летной работой, – тот, я полагаю, мыслить умеет и на жизнь смотрит трезво. Молодость взяла свое; большую роль сыграла забота жены: она ему массаж часами делала, зарядку, а главное, убедила, что он вернется летать, и всякими правдами и неправдами протащила его через медкомиссию. И вот уже двадцать пятый год Алексеич пилит воздух и девять лет прикрывает мне спину, а до этого работал в одном экипаже в Абакане еще семь лет, и я от него не откажусь никогда.  И тот его командир, на Ан-24, как встречаются, обнимаются, тоже тепло вспоминает, да что там говорить. Ну, пьет человек, но пьет он только дома, под одеялом, под контролем жены, но – до потери сознательности. И хорошая семья, и уже дед, а сыну вот только 14, кормить еще и кормить, а руки и ноги болят… И сидим мы в полете, и корчимся, и постанываем. Филаретыч месяца полтора назад, садясь в давке на служебный автобус, неудачно упал и сломал ребро. Ну, как это у нас  в советском союзе делается, от врачей – боже упаси – скрыл, взял отпуск и лечился подпольно, да еще пришлось хвораючи слетать в Актюбинск, чтоб как-то повернуть в нужное русло судьбу сына, курсанта летного училища, который уже шестой год как не может кончить эту богадельню. То парня в армию со второго курса забрали, идиоты большевистские, то теперь с топливом, то с матчастью, – короче, летчик свою судьбу должен нынче выстрадать. Ну, подняли старые связи, все-таки династия Гришаниных, все авиаторы; дали долетать последние три месяца перед выпуском. Потом решилось и с топливом, и с неблатными: дадут и им долетать, ведь миллионы в этих ребят вложены. Отпуск кончился, Витя наш стал летать с несросшимся ребром. Одно – что заработки, другое – Чекин засиделся в девках, надо вводить. Ну, так вот, в полетах, оно и срослось. Вот судьба моего штурмана. Сын старейшего нашего бортмеханика Филарета Степановича Гришанина, поступил после школы в летное училище на пилота; после первого курса списали по язве, так и не попробовал штурвала; ну, подлечился, устроился бортпроводником, полетал несколько лет, потом пришлось комсомольским вожачком устроиться на годик, чтобы партия разрешила в бортрадисты попасть. Полетал радистом, потом пошла эпопея переучивания радистов на штурманов, поехал, окончил штурманское училище, и вот, после такой одиссеи, пашет уже лет 20 в небе. Какой должен выработаться характер у язвенника, если весил 72 кг, а сейчас 58, а язва не проходит: слаб человек, живет на кофе  и табаке; но примернейший семьянин и глава: командует в семье как положено  и все несет в дом. Теперь вот повторяется одиссея и с его Димкой, ну, вроде бы успешно. Вот династия. 6.07.  Когда пилот приземляет машину и нет какого-то особого, нестандартного требования к решению этой задачи, он всецело, всеми клеточками мозга и тела, отдается сложному  процессу. Казалось бы: раз-раз-раз – и всё. Но, как известно, это «раз-раз-раз» иной раз растягивается в достаточно протяженный и даже нестерпимо долгий пучок секунд, каждая из которых пышет жаром вольтовой дуги посадочного напряжения. Правда, когда задача посадки усложнена факторами, не относящимися непосредственно к пилотированию, мозг раздваивается, и в решении задачи приземления все в большей степени начинает участвовать подкорка. Если бы все так работали. Но каждый из нас ловил себя на мысли, что иной раз, делая тысячекратно отработанное свое дело, ремесло, думаешь совсем о другом, а руки работают автоматически. Пилот же так