который направлялся в обратную сторону. Даже назвал имя проводника. Столбовая дорога контрабандистов!

У Хосе были двое подручных. Один из них, наиболее крепкий, нес на плечах огромный черный радиоприемник «телефункен», который мы сразу же окрестили роялем, — заказ испанского любителя музыки или человека, желавшего слушать новости со всего света.

Кроме нас Хосе переводил молодую чету — оба красивые и внушавшие симпатию. Он был испанским адвокатом, республиканцем, который сначала эмигрировал, но потом предпочел вернуться в Испанию в надежде, что там он сможет спрятаться лучше, чем во Франции, где «красных» травили еще больше. Она, белокурая красавица, была студенткой из Бордо, последовавшей за ним по любви. Пока мы дремали, она читала при свете костра из валежника. Я взглянул через ее плечо на название произведения. Это была «Республика» Платона. Такие вещи невероятны, но случаются.

Наконец, последний субъект, которого вел Хосе, был седоватый человек лет пятидесяти, естественно, показавшийся нам довольно старым. Он представился как «мсье Бертран». Хотя он какое-то время был нашим спутником, мы так и не узнали ни его фамилии, ни даже того, было ли Бертран его настоящим именем. В распоряжении г-на Бертрана имелся личный носильщик, который должен был не только тащить багаж, но и протягивать хозяину шляпу, когда мы проходили через редкие деревушки, а потом снова возвращать ему берет, когда мы опять оказывались в чистом поле.

Чем занимался г-н Бертран? По какой причине он здесь оказался?

Он приехал во Францию из Алжира, где заключил крупную сделку на поставку финикового мармелада для Ватикана. Нет, я не выдумываю!

Но, поскольку сообщение с Северной Африкой после американской высадки прервалось, г-н Бертран, не сумев получить выездную визу, решился уехать нелегально, потому что терпел слишком большие убытки, надолго оставляя бизнес без присмотра. Он нам сказал даже, во сколько ему обходился один день. Сумма впечатляла.

Я знавал немало людей, у которых были разные причины рисковать жизнью, переходя границы. Но героя такого сорта и с такой мотивацией встречал впервые!

Усталость от ходьбы притупляла волнение и чувство тревоги. Подниматься, подниматься — ни о чем другом мы не думали.

На заре мы добрались до гребня горы, где немного подкрепились, достав из своих мешков кое-какую провизию.

Снега было мало: всего лишь несколько набившихся между камней хлопьев, которые казались букетиками белых цветов.

Там, куда мы пришли, нам уже не приходилось бояться встречи с французской или немецкой полицией. Только с carabineros, у которых тоже была неважная репутация.

Наконец Хосе Каталонец подвел меня к самой высокой точке гребня и, повернувшись лицом на север, сказал:

— Если хотите взглянуть в последний раз на Францию, делайте это отсюда. Когда спустимся, вы ее больше не увидите.

Относительно пологий французский склон Пиренеев покрыт густыми лесами и зелеными лугами более светлого оттенка. Угадывались серебряные нити горных потоков. У подножия гор простиралась уже вспаханная бурая земля, а по соседству виднелись крыши, жавшиеся одна к другой. Воздух этого погожего утра был необычайно прозрачен, и местность просматривалась на десятки лье, быть может, на сотню — до торчавших колоколен.

В таком месте, в такой миг слово «родина» обретает смысл, которого никогда прежде не имело, но который уже никогда не потеряет. Это уже не миф, духовная ценность, история. Это видимая и живая реальность, часть земной поверхности, которая принадлежит тебе, которой ты сам принадлежишь и расстаться с которой — все равно что вырвать у себя кусок плоти.

Говорят, что я патриот. Я знаю, что это означает. Я узнал это одним зимним утром на горной вершине. «Увижу ли я когда-нибудь Францию?» — спрашивал я себя, спускаясь по осыпям.

У подножия горы нас ждал спрятанный маленький «ситроен» с остроконечным задом — машина нашего проводника. Мы втиснулись туда, как смогли, и Хосе уселся за руль, напевая: «Это мы, веселые контрабандисты». В середине дня мы въехали в Барселону.

У меня там было пристанище: у преподавателя французского лицея Пьера Шеврийона, сына специалиста по английской поэзии академика Андре Шеврийона. Именно на него опирался в основном Фернан Грег, последовательно выставляя свою кандидатуру на выборы в Академию.

После моего пиренейского приключения смуглая, чахоточная и лирически настроенная жена Пьера смотрела на меня так, словно я Ланселот Озерный. Эти пылкие и эрудированные люди предложили мне свое теплое гостеприимство.

Жефа и Жермену приютил у себя Хосе Каталонец, который нашел также жилье для г-на Бертрана.

Барселона нас восхитила. Мы выходили только по ночам. Жеф, который во время гражданской войны был репортером, занявшим сторону республиканцев, крупно рисковал в случае ареста. Да и я, как любой беглец, способный носить оружие, тоже годился для испанской тюрьмы.

Если французские города были освещены весьма скудно, барселонские проспекты и ramblas[20] сверкали и переливались огнями. У нас возникло ощущение, будто мы попали в край изобилия. Табачные киоски ломились от сигарет всех сортов, и мы наслаждались виргинским табаком. Мы не курили его так давно!

Однако впечатление богатства оказалось обманчивым. Как-то раз, почувствовав за собой слежку, я приметил субъекта, шедшего за мной по пятам. Но это оказался не полицейский, а прилично одетый человек, который всего лишь ожидал, когда я выброшу свой окурок, чтобы его подобрать. Стало быть, за всем этим блеском скрывалась вопиющая нищета. Я проделывал этот опыт несколько раз, и мне открылась вся ирония сложившийся ситуации. В этой доведенной до нищенского состояния толпе я, затравленный беглец, производил впечатление богатого и обеспеченного человека.

Мне не следовало тут слишком задерживаться. Но как выбраться из Испании, чтобы добраться до Лондона?

Консул Великобритании не слишком меня обнадежил. Он и сам действовал с великими предосторожностями. Был один канал, до Гибралтара, но предприятие чревато непредвиденными осложнениями. За ним ведь так следят! И он не уверен в своих посредниках. Ему очень хотелось бы нас переправить, но на наш собственный страх и риск.

В доминиканском монастыре меня встретил не в приемной, а в коридоре долговязый монах-бельгиец, который тихо и торопливо прошептал:

— Привратник сказал, что тут француз. Потому я сразу и прибежал. Не задерживайтесь здесь, быстро уходите, иначе монахи могут вас выдать. Не показывайте свое письмо. Я сам из Валлонии, они плохо меня приняли и постоянно следят. Здесь совсем не по-братски. Они тут все франкисты. Они за Германию. До свидания.

Это был единственный раз в моей жизни, когда доминиканцы меня разочаровали. Монастырский путь, о котором я наивно мечтал, был мне заказан.

В итоге из затруднения нас вывел проводник Хосе, причем благодаря трем обстоятельствам личного свойства.

Во-первых, он желал сменить свой острозадый «ситроен» на более просторную машину. Во-вторых, у него шурин служил старшиной в Guardia Civil, то есть в жандармерии. В-третьих, одна из его старых служанок жила на другом конце страны, в деревне на границе с Северной Португалией.

Вот как устроилось наше дело.