– Паша.., – Любовь Петровна сделала робкую попытку успокоить мужа, на что тот взорвался еще больше:

     – Нет, не Паша! Не Паша я теперь для всех вас! И даже не Павел Степанович, а отец убийцы, дерьмо собачье! Вот кто я для вас! Откройте любую газету, включите этот проклятый телевизор – и узнайте, кто я теперь, если до сих пор не знаете. Послушайте, почитайте, какими словами клянут Смагина все, кому не лень. Наверное, включи утюг – и оттуда тоже раздастся народный гнев в мой адрес. Не в твой, Верочка, адрес, а в мой. Ты стала лишь приманкой. Да только я думал, что у тебя хватит благоразумия помнить о родном отце, его авторитете, чести, коль свою разменяла на коктейль в ночном клубе. Выходит, ошибся. А за ошибки всегда приходится расплачиваться дорогой ценой.

     – Папа, ты вправе думать, что хочешь, ругать меня, но я не виновата, – тихо прошептала Вера, только теперь понимая, что отец пострадал через ее легкомысленность.

     – «Не виноватая я!», – передразнил ее Смагин, вспомнив старую кинокомедию. – Я виноват! Я! Виноват в том, что вы ни в чем не знали отказа, брали от жизни все, даже не думая, какой ценой вам все это досталось. Вот в чем я виноват! Вам бы моих учителей, мою судьбу, тогда бы знали, почем фунт лиха.

     – Паша.., – снова робко вступилась за дочь Любовь Петровна.

     – Не лезь! Не защищай! – оборвал ее Смагин. – Раньше нужно обеим в задницу заглядывать, да почаще. Тогда бы, глядишь, дури в голове меньше осталось. А теперь наше вам с кисточкой: одна дочечка в монастыре, другая – на зоне. Вот уж точно: хрен редьки не слаще. А репортерам позубоскалить: дескать, дай такому власть – весь город превратит на зону. Или под монастырь подведет.

     – Кстати, вечером у вас пресс-конференция на городском телеканале, – тактично напомнил Выкван, – необходимо подготовиться ко всем каверзным вопросам, они обязательно будут. Я все набросал, но нужно…

     – Если бы кто знал, как я ненавижу эту публику: всех репортеров, журналюг, корреспондентов, писак, интервьюеров, – простонал Смагин, мотая головой. – Будь моя воля, всех бы в порошок стер! Вместе с их камерами, объективами, вспышками, студиями, микрофонами, кассетами. Ни в одной профессии нет столько подлецов, негодяев, продажных шкур, сколько среди журналистов. Не зря эту сволочную профессию сравнивают с проституцией, а их самих – с девками по вызову. Куда позвали – туда и помчались, где заплатили – там и служат. Сколько живу – ни одного порядочного репортера не видел. Мало, видно, их отстреливают в «горячих» точках, мало их лупят, взрывают, крадут, проклинают, хают. Не-на-ви-жу…

     От злости он заскрежетал зубами.

     – Попридержи свои эмоции, – Любовь Петровна коснулась руки мужа, – от этой публики никуда не денешься. Особенно теперь, после всего, что…

     Она с укоризной посмотрела на Веру.

     – Можете проклясть и меня, можете убить, но я хочу, чтобы вы верили мне: я не виновата, – чуть не плача, прошептала Вера. – Я сама не знаю, как получилось. Помню все, а после того кофе – полный провал в памяти.

     – Это действие новейшего психотропного препарата, по действию и эффекту похожего на квазатин, только сильнее, – Выкван старался поддержать Веру, – мы разбираемся, через кого он попал в кофе.

     – Ты, случаем, в милиции не подрабатываешь? – сыронизировал Смагин. – Рассуждаешь прямо как милиционер или следователь.

     – Хозяин, мы ведем свое расследование. Не хуже милицейского. У нас свои каналы и свои методы.

     – «Свои каналы и свои методы», – с усмешкой повторил Смагин. – А про червей забыл? Черви-то у вас тоже свои, особенные какие-то. А толку никакого – ни от червей, ни от каналов, ни от методов. С такой репутацией мне теперь не в мэры идти, а в петлю голову сунуть, а оттуда – червям на съедение. Не твоим «интеллектуалам», а нашим трудягам, они все косточки на совесть обглодают.

     – Паша, прекрати, – вспыхнула Любовь Петровна, – без твоего черного юмора на душе тошно.

     – Правда? – повернулся к ней Смагин. – Что так? А почему не радостно? Ты же успокаивала, убаюкивала меня, уверяла, что твой Господь услышит, не оставит нас, не допустит ничего плохого? Иль не так? Как там ты молилась? Дай-ка вспомню: «Воззовет ко Мне и услышу его», «Просите – и дано будет вам». И что? Почему не услышал? Почему не дал? Аль молилась плохо?

     Любовь Петровна без всякой укоризны взглянула на мужа, понимая его состояние.