знать, что я никогда не работал у своего отца. По какому праву? Я безработный, да. Но моя личная жизнь неотделима от моего человеческого достоинства. Знаете, что мне больше всего нравилось в Лангруа? Он никогда не задавал никаких вопросов. Мне кажется, возможность хранить молчание наиболее полно характеризует свободу личности. С какой стати этот субчик, считающий себя вправе копаться в моей подноготной, выспрашивает причины увольнения с последнего места работы. Я занимал неплохую должность в супермаркете и вдруг с бухты-барахты все бросил. Консультант явно заинтригован. Может быть, я чем-то болен? Или переутомился? Он взвешивает каждое слово моих ответов и смотрит при этом на меня крайне неодобрительно. Работу не бросают, что бы там ни случилось. Какая разница, нравится она вам или нет.

— Трудоустройство — очень серьезная проблема! — (Это он говорит.) — Нужно довольствоваться той работой, какую имеешь.

— Но скажите, у меня есть шансы?

— Решающее слово не за мной. Вам сообщат.

В результате, разумеется, меня выпроваживают.

Сам не понимаю, зачем я описал вам эту сцену из моей жизни, не имевшую какого-либо особого значения. Еще немало подобных ждет меня, думаю, впереди. Впрочем, нет, я догадываюсь, для чего я вам ее рассказал. Смысл заключается в том, что я познаю бедность, то есть я хочу сказать — нищенство без протянутой руки. Нищенство организованное, легализованное, регламентированное. Вы, наверно, еще употребляете на ваших лекциях слово „милосердие“. Так знайте, что вместо него следует употреблять словосочетание „выдача пособия“, придающее нашей ситуации фальшивый флер восстановления справедливости. А как же иначе, мы же народ чувствительный. Конечно, мы не хромоногие, не косоглазые, не калеки, просящие милостыню на паперти. Но где очередь, там и нищета.

Приемная консультанта полна людей, пришедших покаяться в совершенных ими грехах, и самый непростительный из них — сам факт их существования. Нет, я вовсе не неврастеник. Так думает Элен, но она ошибается. Она вообще сильно изменилась, Элен. Уже не столь привередлива, как прежде. И подталкивает меня согласиться на что угодно или почти на что угодно. Мы оба понимаем, что если нам придется залезть в долги, то нам уже не выкарабкаться. Она во всем винит мою „апатию“. Для меня-де любой предлог хорош, лишь бы сидеть сложа руки. С недавнего времени, а точнее, после истории с супермаркетом у нас часто происходят стычки. И каждой брошенной фразой мы норовим сделать больно друг другу.

Увы! Я раньше тоже полагал, будто прощать легко, тебя обругают, а ты молчишь, ударят по одной щеке, ты подставляешь другую. Еще один благочестивый вздор. От того, что проникло в память, избавиться невозможно, как от татуировки на теле. И воспоминания о полученных ударах — незарубцовывающиеся раны, даже если уста утверждают обратное. „Апатия“ — удар. „Неврастения“ — удар. И назад не вернуться, не исправить. Надо полностью пересмотреть философию раскаяния. Легко каяться и прощать, когда ты уверен в завтрашнем дне, но когда именно завтрашний день вызывает наибольшие сомнения, когда будущее прогнило, начинаешь отчетливо понимать, что начать все с нуля уже никогда не удастся.

Элен все это смутно чувствует. Иногда наше молчание протягивает между нами словно завесу тумана. Одиночество! Пустота! Холод! Упреки ложатся на сердце хлопьями снега. И все оттого, что в конце месяца не хватает нескольких сотен франков! Любовь, мой друг, подобна автомату — опусти монету и пользуйся на здоровье!

До свидания.

Искренне ваш

Жан Мари».

Звонит телефон.

— Ешь спокойно, — говорит госпожа де Гер. — Я подойду.

Ронан и его мать обедают, сидя друг напротив друга в непомерно большой столовой. Ронану разрешили спуститься. И теперь он без всякого аппетита жует отбивную котлету. Высокие створки двери в гостиную распахнуты, и видно, как пожилая дама пододвигает стул и садится, прежде чем снять телефонную трубку.

— Алло. Мадам де Гер слушает… Ах, это вы, мсье Ле Дюнф.

Она кидает разгневанный взгляд в сторону сына, словно это он виноват в том, что ему позвонили.

— Ему немного лучше.

Ронан пересекает столовую с салфеткой в руке. Но мать прогоняет его движением руки. На лице ее написано раздражение, но голос по-прежнему любезный.

— Нет… Доктор еще не велел ему выходить.

Она прикрывает ладонью трубку и сердито восклицает:

— Иди доешь котлету!

И снова медовым голосом:

— С вашей стороны очень любезно справляться о его здоровье… Спросить, нет ли каких-либо поручений для вас? Ах, вы бы хотели поговорить с ним… Дело в том…

— Дай сюда, — ворчит Ронан.

Он отбирает у матери трубку, но та все-таки успевает елейно вставить: «Передаю ему трубку», а потом злобно в сторону: «Какая наглость! Даже поесть спокойно не дадут. Постарайся покороче».

Она отходит на несколько шагов и принимается поправлять букет сирени в вазе.

— Здравствуй! — говорит Ронан. — Нет, не отрываешь. Откуда звонишь?

— Из Манса, — отвечает Эрве. — Деловой обед. Сегодня вечером возвращаюсь в Париж. А тебе звоню сказать, что снова виделся с Кере.

— Очень хорошо.

— Я специально встретил его в конце дня, хотел, чтобы впереди был свободный вечер, и не ошибся, он пригласил меня к себе.

— Быть того не может! — восклицает Ронан.

Мать качает головой, картинно вздевает глаза к потолку и неохотно, но все-таки уходит в столовую.

— Мне кажется, — продолжает Эрве, — у него в семье нелады. Он был рад отвести меня к себе домой, будто его не прельщала перспектива остаться один на один с женой. И в то же время заметно смущался, как же: надо показывать квартиру, а она, видимо, такая, что похвастаться нечем.

— Хватит психологии, — перебивает Ронан. — Что дальше?

— Ты был прав насчет жены. Он попросил меня никоим образом не касаться времени нашей учебы.

— Негодяй!

Госпожа де Гер звонком вызывает служанку.

— Подогрейте отбивную мсье, — с досадой приказывает она. — Тут, я вижу, надолго.

— Ну и двуличный тип! — продолжает возмущаться Ронан. — И как все было?

— Ничего особенного! Без историй. Живут они в небольшой заурядной трехкомнатной квартирке, правда вполне ухоженной. Он курит и всюду оставляет окурки, поэтому везде пепельницы. А так я, признаться, готовился к худшему. Чувствуется, что в доме имеется женщина с тонким вкусом.

— О-о!

— Я уверяю тебя, что это так. Возможно, им приходится затягивать потуже пояс, но сразу можно догадаться, что в квартире живет женщина, любящая красивые вещи. Я это с первого взгляда заметил.

— Я тебе верю. Ты в женщинах дока!.. Ну и как она?

Сразу насторожившись, госпожа де Гер вытягивает шею, чтобы взглянуть на сына.

— Вовсе не дурна, — говорит Эрве. — Мое первое впечатление подтвердилось. Из самой простецкой