уж никак не спорт, но Эдвард, как и многие его друзья по Уинтроп-Хаузу, вспоминал об этом крайне редко. Профессор Голкомб, который некогда преподавал и Джозефу-старшему, и всем его четверым сыновьям, писал:

«Его [Эдварда] работа всегда была удовлетворительна, и я не сомневался, что он мог бы закончить университет с отличием, если бы захотел больше внимания уделить учебе.

Его способность к обучению превосходила средний уровень, но я не знаю насколько, потому что он все время думал о спортивной и светской активности. Полагаю, академическая активность стояла у него на третьем месте.

Он делал лишь то, что требовалось, чтобы быть на хорошем счету.»

Подобное положение сохранялось до последнего курса обучения и, особенно, в первый год Эдварда в Гарварде, когда случилась знаменитая история с экзаменом по испанскому языку.

Любому гарвардскому студенту, желавшему по окончании университета получить степень бакалавра, было необходимо продемонстрировать владение иностранным языком. У Эдварда это желание тоже имелось, и он записался на курс испанского. В первом семестре все шло замечательно — не зря же в Академии Мильтона с ним ежедневно занимались дополнительно! — но во втором семестре Эдвард столкнулся с трудностями.

Казалось бы, чего проще? Надо лишь больше заниматься! Но не тут то было. В принципе, Эдвард не сомневался, что так или иначе сдаст экзамен, но недостаточно высокая отметка означала, что осенью ему не разрешат играть в футбол. Представить же себе подобное несчастье ни он, ни его друзья были не в силах, и потому во всю принялись обсуждать, как бы помочь беде. Они судили и рядили, говорили, что кому-нибудь надо сдать этот проклятый испанский, ведь есть же среди них люди, которые неплохо знают иностранные языки?

Такие люди были. Один из студентов, сам игрок в футбол, но, тем не менее, хорошо знавший испанский, в шутку предложил свои услуги. Так все и началось, с шутки.

В решающее утро, не рассчитывая ни на какие посулы, Кеннеди повторил упражнения, взял синюю экзаменационную тетрадь и собрался идти. Он так бы и ушел сдавать иностранный язык, если бы ни его друзья, которые, продолжая шутку, побежали будить студента, утверждавшего, будто он готов сдать за Эдварда экзамен.

— Эй, просыпайся, — растолкали они знатока испанского языка, — разве ты не клялся, что сдашь сегодня за Теда экзамен?

Это все еще была шутка, но специалист по испанскому проснулся в том настроении, в которое нередко впадают в восемнадцать лет — ему море было по колено.

— А что?! — воскликнул он. — И сдам!

Быстренько одевшись, он забрал у Кеннеди тетрадку и ушел. Взволнованные и слегка испуганные студенты вернулись в свою комнату.

Надо сказать, в те времена было очень легко осуществить подобное жульничество. В большой аудитории, где находилось от двухсот до пятисот человек, экзаменационные работы одновременно выполняли несколько групп студентов. Преподаватели редко находились в аудитории в течении всего времени экзаменов, предоставляя возможность наблюдать за студентами кому-нибудь из сотрудников факультета.

И, однако же, весь план провалился. В силу случайности экзаменационную работу у футболиста- знатока принял человек, хорошо его знавший. Он даже поздоровался со студентом. Каково же было его удивление, когда, опустив голову и мельком бросив взгляд на тетрадь, он обнаружил, что на ней стоит имя Эдварда Кеннеди. Заметив удивленный взгляд ассистента, студент вернулся в Уинтроп-Хауз в смятенном состоянии духа. Друзья сразу же засыпали его вопросами, и он сообщил, что экзамен был легкий, он справился с ним, но ему кажется, они попались.

Он оказался прав. Не прошло и двух часов, как обоих студентов вызвали в деканат, где им было предложено покинуть университет. При этом было сказано, что им будет разрешено вернуться в Гарвард, когда они проявят себя ответственными молодыми гражданами.

Для обоих нарушителей исключение из Гарварда было тяжелым ударом. Для студента, сдавшего за Теда экзамен, тяжесть ситуации усугублялась распространившимися в 1960-х годах слухами, будто Кеннеди заплатил ему за услугу. Единственным утешением для знатока испанского языка служил тот факт, что его имя никогда не упоминалось в прессе (американские авторы лишь сообщали, что он стал удачливым бизнесменом), однако и через двадцать лет в беседе с писателем Лестером Девидом этот человек счел необходимым отметить, что ни единого цента предложено ему не было.

Эдварду же предстояла трудная задача поведать обо всем отцу. Как позднее утверждал сенатор, первая реакция его отца была очень спокойной. Он хотел знать все в подробностях, чтобы постараться разобраться в ситуации и понять, как она может повлиять на жизнь сына. Но где-то через сутки, когда до старшего Кеннеди дошел весь смысл случившегося, он взорвался неистовым гневом. В течении пяти часов на голову Эдварда сыпались все громы и молнии, которые только можно вообразить. Впоследствии президент Кеннеди утверждал, что вся история пошла на пользу его младшему брату: «Если бы ни это, Тедди мог бы стать обычным веселым повесой. Но отец приструнил его в этот важный период жизни, что привило Тедди дисциплину и серьезность, которые сделают его важной политической фигурой».

На Эдварда гнев отца произвел огромное впечатление. Он всеми силами старался исправить допущенную оплошность и выполнить требование гарвардской администрации — стать ответственным гражданином. В это время Америка как раз воевала в Корее, следуя курсу президента Трумэна по «сдерживанию коммунизма». Не долго думая, Эдвард отправился на ближайший призывной пункт и завербовался в армию. Он полагал, что участие в войне будет достойным шагом для любого гражданина США, однако, когда Джозеф узнал о решение сына, то пришел в ярость вторично:

— Мальчишка! — орал он. — Да ты хоть смотришь, что подписываешь?!

Джозеф вообще крайне неодобрительно взирал на корейскую войну. Он по прежнему оставался сторонником изоляционизма и полагал, что американцам нечего делать ни в Азии, ни в Европе, и неоднократно заявлял об этом в печати. Заявления бывшего посла были перепечатаны газетой «Правдой», что наделало много шума, после чего Джону долго пришлось оправдываться в Конгрессе, уверяя, что его собственные взгляды расходятся со взглядами отца. Но самое главное Кеннеди больше не желал рисковать сыновьями. Используя все свои связи в Вашингтоне, Джозеф добился того, чтобы четыре года, на которые завербовался Эдвард, сократились до двух лет, а вместо Кореи он был послан в Европу.

Военная служба не вызвала особого восторга Эдварда. Он признавал, что армия была полезным испытание в его жизни, но не желал повторять подобный опыт. Когда ему было предложено поступить в офицерскую школу, он без всяких сожалений отказался от этого предложения.

Тем временам, пока рядовой первого класса Тедди Кеннеди служил в военной полиции в Париже, его старший брат Джон был избран сенатором США от штата Массачусетс. Первым деянием новоиспеченного сенатора стала телеграмма, которую он отправил брату. А летом 1953 года Эдвард демобилизовался и вернулся в Гарвардский университет, в колледж Уинтроп-Хауз.

С возвращением Эдварда из армии, казалось, мало что изменилось. Он несколько больше времени стал уделять учебе, но главным для него по прежнему оставался американский футбол. Он усиленно тренировался, соблюдал режим дня, правильно питался, ревностно следовал советам тренера и благодаря спорту находил новых друзей.

О жизни Эдварда в Гарварде можно было бы написать многое, но стоит ли? Более или менее остроумные проделки, сумасшедшие пари, испытания при вступлении в привилегированные клубы, поражающие своей нелепостью, свидания с девушками и спорт, спорт, спорт, спорт… Американские авторы чуть ли не до посинения описывают выходки Эдварда и его друзей, но вряд ли кому-нибудь удалось лучше передать атмосферу Гарварда, чем Джону Риду: