поглядывал на компас, не снимая руки с румпеля, и слушал вполуха. Остальные насмешливо и беззаботно скалились. Она вторглась в их жизнь - им бы на нее сердиться, а они только посмеиваются. Вот так бы и умерла на месте! Бекки расплакалась. Кто-то положил ей руку на плечо. Оказывается, она вся дрожала. Принесли плащ и закутали ее. Жесткий воротник врезался в шею. Придется ей плыть с ними, повернуть обратно они не могут, - только это Бекки и поняла из всех разговоров. Но именно об этом-то она и мечтала с Бог знает каких времен… А вот теперь страстно хотела оказаться вновь на распроклятой отцовой кухне или в своей каморке в доме на берегу. На корабле, в мужском обществе, в мире жесткой дисциплины, она лишняя. Их безразличие исторгало у нее обильные слезы; их доброта уязвляла. Бекки взялась было помогать в небольшом камбузе, но и блюда они готовили какие-то не такие - по диковинным рецептам, со сложными приправами… Словом, на Белом Корабле она потерпела поражение. Бекки ушла подальше от всех, застыла у передней мачты и все глядела и глядела на то, как, взрезая волны, ходит вверх-вниз нос корабля. Жемчужный дождь окатывал палубу, и ее босые ноги стали быстро зябнуть. Стоило солнцу зайти, и все молочно-зеленое море мрачнело, а холодный ветер пробирал до костей даже в дождевике. Жестокий ветер выдувал остатки мечты: оказывалось, что Белый Корабль не игрушка, это грубая махина, которая продирается сквозь волны. На отцовой лодчонке Бекки бесстрашно сражалась в заливе с приливными силами и быстрыми прибрежными течениями. Но тут, посреди океана, она пасовала, ей делалось страшно. Десяток раз ей приходилось сторониться, когда команда по свистку бросалась переставлять паруса. Краем уха она улавливала команды: 'К оверштагу товсь!.. Распустить паруса!' Гремели лебедки, управляющие парусами, матросы с топотом носились по палубе, и Белый Корабль менял галсы. Солнце и тени облаков перебегали на другую сторону, окатывало брызгами… Горизонт казался ускользающей вдаль горой, на которую никак не удается взобраться, и Бекки видела море там, где секунду назад еще было небо. Ей прислали поесть, но она отказалась, упрямо сжав губы. Она чувствовала себя плохо, ее мутило. Отчаянно потянуло обратно к родимому дому, к спокойной бухте, пронзительно захотелось оказаться на твердой почве, где вещи не качаются, не выскальзывают из рук. Но о суше нечего и мечтать - вода, вода, кругом зеленая вода, которая сереет по мере того, как на солнце наползают новые тучи; хлопают и стонут канаты, а в желудке все так и ходит ходуном… Вечером ей предложили постоять у штурвала. Она отказалась. Белый Корабль был ее мечтой - действительность убивала эту мечту. В крохотном гальюне нельзя было даже вытянуться в полный рост. Ее вырвало - раз, другой, потом рвало уже только слизью. Вконец одуревшая, Бекки прислонилась к стенке, бессильно опустив голову, отирая рот… Поэтому слова, донесшиеся через тонкую переборку, дошли не сразу, а будто в полусне. - Надо бы вот что сделать, капитан: накрутить ей несколько фунтов цепи на ноги - и на дно… Другой, знакомый голос с уэлльским акцентом яростно противился. Тот самый юноша, что помогал ей утром. - Да чего она выдаст, приятель, чего она знает-то? Бестолковая девчонка, оставьте ее в покое… - Сворачивайте лог, - сурово приказал капитан. - Ну что вы, честное слово… - Сворачивайте лог! Голова Бекки упала на руки, и она тихо застонала. Бекки неловко выгнулась и, кое-как перевалившись через бортик, забралась на койку в своей каюте. Под одеялами был сущий рай. Она свернулась калачиком - слишком опустошенная, чтобы переживать из-за того, что одежда пропахла рвотой. Заснула мгновенно, и тут же замелькали красочные сны: лик Христа; отец Энтони в образе старого иссохшего животного шамкающим голосом раздает благословения; церковная колокольня в предрассветном мареве; уши горгульи - водосточной трубы в виде страшилища… Потом припорошенные пылью цветы во дворике их дома; крики и стоны матери на смертном одре; ощущение ледяной воды у пояса; абрис Белого Корабля, уходящего в туман… Во сне ее обступили все утраченные вещи, все былые тревоги и горести: извивающиеся морские раки, камушки на берегу, дуновение ночного ветра с моря, разорванный Большой Катехизис. Затем сон стал глубже, и теперь она разговаривала с самим Кораблем. У него был громовой раскатистый голос - и в то же время немного заикающийся и, как ни странно, цветной - голубой и сочно-зеленый. Бекки рассказала о человечках, у которых она главная опора, о том, как боролась с ветром. Она сыпала великими истинами, которые забывала, как только произносила вслух, - их тут же срывало ветром с ее губ и уносило во мрак… Бекки проснулась от того, что кто-то осторожно тряс ее за плечи. И опять поначалу не смогла сориентироваться, где она. Корабль больше не раскачивался; в каюте горела лампа; за дверью горели другие лампы, бросая отсветы на настенное зеркало. Снаружи донесся знакомый звук: частое тихое постукивание и поскрипывание фалов на мачтах - характерный ночной шум ошвартованных у причала шхун. Бекки выпростала ноги из-под одеял, потерла глаза, так и не понимая, где же она находится. Спросить было боязно. На столе, за которым сидели члены команды, стоял ужин: большая плошка риса, крупные креветки, грибы и яйца. Как ни удивительно, она ощутила острый голод и без дальнейших слов села рядом с тем самым бородатым парнем, который днем так горячо отстаивал ее жизнь. Бекки ела быстро и машинально, не поднимая глаз от тарелки. Все были заняты общим разговором; она радовалась, что о ней позабыли, и нарочно пригибалась, чтобы еще больше стушеваться. Они взяли ее с собой на берег. В шлюпке у нее стало легче на душе. Моряки засели во французской прибрежной таверне, выпили несметное количество бутылок вина, угощали и ее - и скоро все пошло кругом, голоса и шумы слились в один уютный грохот. Бекки умостилась головой на коленях уэлльского юного бородача, ощущая себя в безопасности. Хмель развязал язык, и она пошла рассказывать про окаменелости на берегу, про папашу, про церковь, про то, как купалась и чуть было не утонула… Ее со смехом гладили по голове, но слов ее языка никто не понимал. Вино заливалось за пазуху, внутрь свитера, она хохотала в восторге от того, что лампы кружатся, и пусть у нее самой голова то и дело падала, веки наливались свинцом, но карие глаза метали огни. - Эй, там, на Белом Корабле! Бекки стояла уже на набережной - от ламп по воде бежали кривые дорожки света, народ кругом весело переговаривался, кто-то кому-то кричал, и не оставляло ощущение совсем другого мира. С Белого Корабля отвечали впрочем, кораблей было так много, что и не разберешь, откуда кричат. Бекки была по-прежнему босиком - и ощутила лодыжками отрезвляющий холод воды, когда бесстрашно зашлепала к носу шлюпки. - Эй, полегче, - окрикнул юный бородач. - Сколько раз тебя можно выкручивать и укладывать в постель! Запомнилось, как голова упала на свернутые одеяла вместо подушки - это было уже в каюте; Бекки что-то бормотала сама с собой, неловко стаскивая джинсы, бросила это дело - и заснула. Она проснулась довольно скоро - в полной темноте, с ощущением, что ее снова одурачили. Ночью корабль вышел из гавани - мутило не только от выпитого, но и от такой сильной качки, которая бывает лишь в открытом море. А Белый Корабль и его команда, похоже, никогда не спали. Снова звучали голоса, горели огни, шумели опускаемые паруса, что-то скрипело и стонало наверху. - Да нет, девчонка спит… - Берись, только осторожно, приятель… Бекки хихикнула про себя. Звон бутылок, глухой звук поднимаемых тюков. Смех да и только. Было чего бояться - это ж просто контрабандисты! Когда она проснулась в следующий раз, на душе кошки скребли. Непонятно почему. Она попробовала разобраться в своих чувствах - тяжкая и непривычная для нее работа. Что и говорить, ее буйные романтические фантазии о Белом Корабле не были лишены основания, однако же Бекки чувствовала себя обманутой. Так подсказывала интуиция. Перед ее мысленным взором предстала деревенская улочка, скученные темные домишки, убогая церковь. Вот священник, неслышно кого-то за что-то проклинающий, вот отец, в лицо которого въелась черная пыль, со смаком расстегивает широкий ремень… К этому всему она обречена вернуться. С мечтаниями покончено. Да, тут-то и был корень боли. Чужая она на Белом Корабле. Была, есть и будет чужая. Бекки ощутила прилив внезапной ненависти к экипажу этого корабля, который открыл ей горькую истину. Эти свиньи должны были избить ее, изнасиловать всем скопом, чтобы она изошла кровью, обвязать ноги цепью и швырнуть в глубокое зеленое море… А они даже этого не сделали - для них она пустое место. Даже смерти недостойна по их понятиям. Во второй раз Бекки отказалась от пищи. Ей почудилось, что капитан смотрит на нее встревоженным взглядом. Плевать. Она опять оцепенела на старом месте - на носу, обхватив толстую мачту и вперив взгляд в морские просторы. День был солнечный и ясный, корабль несся на всех парусах, переваливаясь с волны на волну, черпая воду шпигатами на подветренной стороне. Теперь она даже жалела о вчерашнем дне, когда ее так отчаянно мутило и хотелось умереть. Впереди мало-помалу вырисовывался английский берег. Ее сознание как бы раскололось на две половинки: одна страстно желала, чтобы путешествие никогда не кончалось, другая вожделела о том, чтобы все побыстрее закончилось, и чаша муки была испита. День медленно угасал. В темноте Бекки различила движущиеся факелы на сигнальной башне - яркие прыгающие точки. А вон ей отвечают другие огоньки… Э, да вон и третья семафорная башня. Несомненно, передают сообщение о ней - оно разлетается по всем окрестностям, вдоль всего побережья. Над морем дул холодный ветер. Перед мачтой был люк, ведущий к рундуку, где хранились паруса. Согнувшись, она спустилась вниз и устроилась на большом свернутом в трубку полотнище. За поскрипывающей приоткрытой дверью в переборке виднелся неверный желтый свет