Как только наш караван пересек мост и вошел во внутренний двор Адбар Сегеда, тюремщицы утащили Масару по лабиринту каменных переходов, а меня отвели в новое жилище, расположенное поблизости от покоев Аркоуна.
Мне отвели одну маленькую каменную каморку. В ней было холодно, темно и постоянно дуло. Открытый очаг покрыл стены комнаты копотью, но не мог ее согреть. Хотя я и одевался в местные шерстяные одежды, не помню такого дня, когда мне не было холодно, пока жил в Адбар Сегеде. Как же я тосковал по яркому солнцу Нила, по сверкающему оазису Египта! Я сидел на исхлестанных ветрами бастионах и тосковал по своей семье, по Мемнону и Тану, маленьким царевнам, но больше всего тосковал по моей госпоже. Иногда просыпался ночью в слезах, лицо мое холодело, и мне приходилось накрываться овечьей шкурой, чтобы Аркоун не услышал мои всхлипы из-за каменной стены.
Я часто молил его отпустить меня.
— Но почему ты хочешь покинуть меня, Таита?
— Я хочу вернуться к своей семье.
— Теперь я твоя семья, — смеялся он. — Я твой отец. Я побился с ним об заклад: если выиграю у него подряд сто партий в дом, он отпустит меня и даст мне проводника, который отведет меня к Нилу и дальше на великие равнины. Когда я выиграл сотую партию, он усмехнулся и покачал головой в ответ на мою наивность.
— Разве я сказал сто партий? По-моему, нет. Наверное, я сказал тысячу? — Он повернулся к своим подручным. — Мы же бились на тысячу?
— На тысячу! — хором закричали они. — Конечно, на тысячу!
Все решили, что это великолепная шутка. Когда же я в отместку отказался играть с ним в дом, Аркоун повесил меня на стене крепости без одежды, и я скоро закричал ему, чтоб он расставлял камешки.
Когда Аркоун увидел меня обнаженным, он рассмеялся и ткнул в меня пальцем.
— Может, ты и умеешь передвигать камешки по доске, египтянин, но свои-то фишки ты давно потерял.
Вот так в первый раз со дня моего пленения обнаружилось мое увечье, и люди снова стали называть меня обидным и позорным словом евнух.
Однако в конце концов это обстоятельство оказалось благоприятным. Если бы я был полноценным мужчиной, меня бы не допустили к царевне Масаре.
ЗА МНОЙ ПРИШЛИ среди ночи, и я, дрожа от холода, пошел по лабиринту каменных переходов. Мы подошли к каморке Масары. Комнату освещала слабая масляная лампа. Пахло рвотой. Девушка свернулась калачиком на соломенной подстилке посредине комнаты, и лужица рвоты виднелась на полу рядом с ней. Ее мучила ужасная боль. Она стонала и плакала, сжимая руками живот. Я немедленно принялся за работу и тщательно осмотрел больную. Я боялся, что живот окажется твердым, как камень: таков признак воспаления брюшной полости, когда пища прорывается из внутренностей и загрязняет внутреннюю часть. Вылечить это состояние организма невозможно. Даже я, несмотря на свое искусство, не смог бы спасти ее, если бы это произошло.
К огромному моему облегчению, живот был теплый и мягкий, лихорадки не было. Я продолжал осмотр и, хотя она жалобно стонала и кричала от боли всякий раз, когда я прикасался к ней, не мог обнаружить причину боли. Это озадачило меня. Я сел и задумался. Потом заметил, что лицо Масары, искаженное страшной болью, повернуто ко мне, а глаза спокойны и доверчивы.
— Дело хуже, чем я предполагал, — сказал я двум служанкам на гизе. — Мне нужен сундучок, чтобы спасти ее. Принесите его немедленно.
Они бросились из комнаты, а я опустил к ней голову и прошептал:
— Ты умница и ловко разыгрываешь боль. Ты пощекотала горло перышком, правда?
Она улыбнулась и прошептала мне в ответ:
— Я не знала, как встретиться с тобой. Когда женщины рассказали, что ты научился говорить на гизе, я поняла, что мы можем помочь друг другу.
— Надеюсь, это так.
— Мне очень одиноко. Так хочется хотя бы время от времени поговорить с другом, — ее доверчивая непосредственность растрогала меня. — Может быть, вдвоем мы найдем способ бежать из этого ужасного места.
Тут я услышал, что женщины возвращаются. Их голоса эхом раздавались в коридоре. Масара схватила меня за руку.
— Ты мне друг, правда? Ты придешь ко мне снова?
— Да, приду.
— Быстрее скажи мне, пока их нет, как его зовут?
— Кого?
— Того, кто был с тобой в первый день на реке. Кто похож на молодого бога!
— Его зовут Мемнон.
— Мемнон! — повторила она с каким-то особым почтением. — Это красивое имя. Оно идет ему.
Служанки ворвались в комнату, и Масара снова схватилась за живот и застонала, как будто вот-вот умрет. Я цокал языком и тряс головой, чтобы растревожить и без того перепуганных женщин, пока смешивал настой из трав, который вряд ли причинил бы ей вред, а затем пообещал вернуться утром.
Утром Масаре стало лучше, и мне удалось посидеть с ней. В комнате находилась одна из женщин, но ей скоро стало скучно, и она отошла в дальний угол. Мы с Масарой обменялись несколькими словами.
— Мемнон что-то говорил мне. Я не могла понять его. Что он сказал?
