сорвался на фальцет, и возмущения не получилось.
— А ежели вдруг вы, государь мой, сочтете себя оскорбленным, — продолжал Голицын, пропустив мимо ушей реплику корнета и недобро усмехаясь, — и задумаете потребовать сатисфакцию, то я к вашим услугам. Я остановился вот в этих апартаментах, — указал князь на полуоткрытую дверь чулана, из которой выглядывала встревоженная физиономия Африканыча.
— Вы ошибаетесь, если полагаете, что гвардейский офицер будет стреляться со стрю… со статским, — фыркнул корнет и, резко повернувшись, вышел из комнаты. Несмотря на его независимый вид, многие заметили, как горели пунцовым его уши и щеки.
— Благодарю вас, господин Марципанов, — просиял смотритель, у коего как гора с плеч упала забота определять на постой такого вот хлюста. — Эко вы его ловко отбрили…
Князь пожал плечами и улыбнулся краешками губ: какие пустяки! Он победно оглядел залу, и от его взора не ускользнули большие голубые глаза, смотрящие на него с восхищением. Обладательница же этих глаз — опытный фоблас успел заметить и это — была бы решительно прехорошенькой штучкой, не будь она так тонка и не имей на носу и вершинках щечек небольших россыпей конопушек, которые, верно, доставляли ей массу забот и разочарований. Антоан постарался красиво повернуть голову и, элегантно ступая, прошел в предусмотрительно открытую Степаном дверь чулана, где тотчас превратился в злосчастного Мечислава Феллициановича. Однако настроение его положительно улучшилось.
— Ну что, старик, давай укладываться? — весело произнес он и, скинув штиблеты, повалился на кушетку, заложив под голову руки.
Африканыч, покряхтывая, стелился на полу, устраивая постель из дождевика, стеганой душегреи и ворсистого малахая в головах.
— Ты что, Степан, старые кости хочешь застудить? По полу тянет, даже я здесь чувствую. Ложись на кушетку, — великодушно разрешил Марципанов, подвигаясь к стене.
— Не должно бы так, Антоша, — дрогнувшим голосом произнес старик.
— Ничего, валетом ляжем — как-нибудь поместимся, — бодро промолвил «Антоша», заставив Африканыча сглотнуть благодарственный комок в горле. Промолвить-то он промолвил, да тут же и пожалел, потому как дядька, скинув сапоги и улегшись, выдал прямо под нос барину такое амбре от сопрелых ног, что будь на месте Мечислава Феллициановича какая-нибудь Амалия Сигизмундовна, немедля лишилась бы чувств. Но поскольку чиновник четырнадцатого класса птаха мелкая, не крупнее воробья, то Марципанову не оставалось ничего, как упереть лицо в стенку, просунув нос в пространство меж стеною и кушеткою. Снизу, и правда, слегка поддувало, зато запах африканычевых ног казался не столь жестоким. Скоро к сему неудобствию прибавилось и новое: дядька захрапел, трубно и громко при вдохе и шипяще, с легким свистом при выдохе, всякий раз словно испуская дух.
Мечислав Феллицианович еще дальше просунулся в щель между стеной и кушеткой, старался дышать мелко, не заполняя легкие полностью крутыми запахами чулана, да так и уснул. Ему снилась нагая Александра Аркадьевна, стоящая посередине жаркой пустыни и беспрестанно обмахивающаяся веером. За ней, насколько хватало взора, простирались желтые пышущие жаром пески. Она не замечала бывшего супруга, и он, дабы обратить на себя внимание, кашлянул. Александра Аркадьевна продолжала стоять к нему боком и задумчиво смотреть в даль. Он кашлянул еще и еще. Наконец, она грациозно повернула голову, заметила его и произнесла натуженно и хрипло:
— Просыпайтесь, барин…
— Да просыпайтесь же. — Тяжелая рука ухватила его за плечо и стала нещадно трясти. — Горим!
Антоан открыл глаза и увидел прямо перед собой встревоженное лицо Степана с вытаращенными глазами.
— Ну слава Богу, — выдохнул он, стаскивая Голицына с постели. — А я уж ненароком подумал, не угорели ли вы часом.
— А что, что такое? — не понимающе моргал глазами Антоан.
— Горим, Антоша, аль не чуете?
С этими словами в щель между дверью и полом вкатился клуб дыма.
— Убираться отсель надоть. И поскорее.
Старик оделся, схватил котомку и саквояж барина и плечом открыл дверь. В лицо ему пыхнуло жаром близкого огня. Половина гостиной была объята пламенем, готовым вот-вот отрезать им выход из дома.
— Быстрее, барин, быстрее, — прикрикнул Африканыч на Голицына и, в нетерпении схватив его за руку, потащил из чулана. — Сгорим ведь заживо к чертям собачьим.
Они миновали уже середину комнаты, когда на ее тлеющий пол повалилась одна из боковых дверей, уже объятых пламенем. Следом за ней из дыма и огня с надрывным кашлем вывалились две дамы, одна поболе и покруглее, другая тоньше и поменьше, но обе равно похожие на тряпичные кули. Согнувшись буквами «зэт» в душащем их кашле, они не могли уже сделать и шагу. Та, что была тоньше, упала на бок, другая, в тщетном усилии поднять ее, плюхнулась обширным задом на пол.
Голицын, вырвавшись из рук Африканыча, подбежал к дамам и, схватив больший из кулей, потащил его к дверям. Скоро, чертыхаясь и кляня все, на чем свет стоит, его ношу перенял Степан и скрылся в коридоре.
Антоан, шумно выдохнув, бросился назад, подхватил скрючившуюся на полу девушку, у которой уже тлел подол платья, и перебросил ее на плечо, благо этот куль оказался много легче. Быстро, насколько позволяла ему ноша, он пробежал гостиную, миновал сени и ступил на крыльцо. Здесь Степан принял у него девушку и понес дальше от дома. Голицын сделал шаг, другой, над головой раздался вдруг страшный треск и грохот, и сильный удар в голову опрокинул его наземь. Последнее, что он увидел, были огромные выпученные глаза Африканыча и его раскрытый рот, застывший в беззвучном крике.
А потом опустилась темнота.
6
Он с трудом разлепил веки. Голова гудела, мучительно хотелось пить. Где он? Как часто утро — а это, несомненно, было утро, судя по гомону птичьих голосов за окном — ему приходилось начинать с подобного вопроса. Антоан протянул руку и ощупал пространство рядом с собой. Обычно рука натыкалась на уютное женское тело. Сколько их перебывало в его постели — брюнеток и блондинок, худеньких и пухленьких, покорных и страстных. Но сегодня радом никого не оказалось. Это настораживало. Так где же он?
Князь попытался осмотреться, за что немедленно был наказан новым приступом головной боли. Впрочем, то, что удалось рассмотреть, его несколько обескуражило. Комната была небольшой, но чистой и какой-то… он с трудом подобрал нужное слово, аскетичной, что ли. Стены с незамысловатыми обоями в зеленую полоску, беленая печь, основательный дубовый комод, потемневшие иконы в красном углу. Кто-то раздвинул тяжелые плюшевые портьеры, и свежий утренний ветерок весело играл белыми, как кипень, кружевными занавесками. Ясное апрельское утро ехидно смеялось за окном. Где же он, черт подери? — в третий раз задался вопросом Антоан.
Дверь спальни осторожно отворилась и в комнату вошла барышня, показавшаяся ему смутно знакомой, а вслед за ней в проеме появилась солидная фигура дядьки Степана с подносом в руках. Слава Богу, хоть что-то привычное.
— Уже проснулись, барин? Вот и славно. Мы вам туточки откушать принесли, — обрадованно начал Степан, поставив поднос на стол и расставляя кушанья.
Девушка подошла к постели, улыбка осветила ее милое, усыпанное веснушками лицо.
— Доброе утро, господин Марципанов. Как вы сегодня себя чувствуете? — поинтересовалась она, нерешительно взглянув на Антоана и затем неловко переведя взгляд на деревянную спинку кровати.
Что? Марципанов?! Голицын с тревогой огляделся, пытаясь отыскать еще одного мужчину в этой небольшой комнате.
— Где? — вопросительно взглянул он на девушку.
