Шаг, второй. Голицын поднял свой «Лепаж», целясь обидчику в живот. Сейчас он отпустит курок, пуля продырявит ненавистного майора, и все будет кончено. Ранения в живот, по обыкновению, смертельны. Почему же майор не поворачивается боком? Не закрывается пистолетом. Ведь он же не желает собственной смерти?

Еще шаг, еще. А он, князь Голицын, гедеминович, он желает смерти? Пожалуй, нет. Впрочем, было бы не так уж и плохо пасть на поединке. На поле брани, так сказать. Славная такая смерть, которая разом решит все его проблемы. Были — и нет…

Однако пора стрелять. Куда? В ноги или живот? Или просто промазать? Пальнуть, так сказать, в белый свет? Нет, все же, майор — враг, причина его злоключений. А если он убьет Тауберга? Жизнь станет благостнее? Нет, уж лучше в ноги. Но тогда майор убьет его. Он-то не будет сомневаться, влупит пулю в лоб, и адью, мосье Голицын. По глазам видно, что так и сделает, скотина. А-а, будь что будет…

— Прекратить! — властно пронеслось над поляной, и Голицын от неожиданности едва не спустил курок. — Прекратить немедля, так вас растак! Эт-то что такое? Стреляться удумали, песьи дети?! — влетел на поляну дородный генерал-адъютант на вороном коне, сбивая воткнутые в снег шпаги. — В крепость вас, в острог, в Сибирь! За ноги повесить, как бывало при Петре Великом! Чтоб не повадно было. А ну, следовать за мной! И вы, господин статский, — свирепо глянул на Голицына генерал, — тоже. Закон для всех един!

Поединщики нехотя опустили пистолеты. Перечить всаднику, в коем узнали самого сиятельного князя Ромодановского, было себе дороже.

В старом здании гауптвахты в Конногвардейском переулке, несмотря на угрозы свирепого князя, обещавшего, как минимум, трехмесячное сидение в одиночных камерах без посетителей и прогулок, Антоану пришлось пробыть всего-то до восьми часов пополудни. В оное время дверь его камеры, заскрипев запорами, открылась, и тусклый голос надзирателя безразлично произнес:

— Следуйте за мной.

В караульне, куда следом за Голицыным привели Тауберга и секундантов, восседал за столом грозный князь Ромодановский. Он жестко посмотрел из-под сдвинутых бровей на вошедших и произнес раздраженно и сухо:

— Стыдитесь, господа. Проливать кровь свою и чужую следует на полях сражений с врагами Отечества, а не из-за бабьих юбок.

Генерал сделал паузу, во время которой пристально посмотрел в лицо каждого из присутствующих.

— Вам непозволительно повезло, — с явным сожалением, наконец, продолжил он. — Его императорское величество милостиво повелел оставить ваши проступки без последствий, высказав только свое высочайшее неудовольствие. Вы свободны, господа. Рекомендую впредь не нарушать закон, иначе наказание последует незамедлительно.

Ромодановский встал, надел на голову треуголку с пышным султаном, подставил плечи под незамедлительно накинутую шинель и вышел. Вслед за ним покинули караульню остальные фигуранты прерванной дуэли.

— Мы с вами еще не закончили, господин майор, — изобразив на лице самую сладчайшую улыбку, окликнул Антоан Тауберга.

Он был крайне зол на этого бурбона. Ну что ему стоило нажать на курок до появления Ромодановского? И все бы было кончено — чинно и благородно, эффектный уход со сцены жизни. Дамы пролили бы несколько слезинок, вспоминая его горячие карие глаза и очаровательные бомо, приятели подняли бы бокалы в память голицынских буйных кутежей, а родня, несомненно, вздохнула бы с облегчением. А теперь, что делать прикажешь?

— Всегда к вашим услугам, — услышал он ответ майора.

— Вот и славно. Постреляем в другой раз. Поклон незабвенной Александре Аркадьевне.

Соперник князя, сверкнув глазами, пошел в одну сторону. Антоан, взглянув на купол звездного неба и втянув крепкий морозный воздух — в другую. Да черт с ним, с этим Таубергом! И пусть провалится в тартарары бывшая супруга вместе с ее капиталами, капризами и блохастыми болонками. Пусть все валится к чертям, включая и самою жизнь, не стоящую и ломаной полушки.

Ему вдруг нестерпимо захотелось туда, где шумно и весело. Где рекою льется вино и сверкают огни, где нет проблем и женщины не состязаются умом и силою характера с мужчинами, а дают себя любить просто так… за деньги. Где никто никому ничего не должен, и по отношению друг к другу не обременен никакими обязательствами. Где… Словом, решение было принято. Антоан вышел за ворота гауптвахты, поймал извозчика и бросил:

— На Моховую. Дом Брунса.

Извозчик понимающе кивнул и тронул вожжи. Городские сани, поскрипывая полозьями по недавно выпавшему снегу, поползли, затем поехали, а потом и полетели к самому веселому дому во всем Петербурге, выполняя волю седока, то и дело понукающего возницу:

— Скорей, скорей…

Веселое заведение мадам Жомини было привилегированным, нечто вроде клуба. Вхож в него был не каждый, да и не всякому по карману были удовольствия, что предлагала своим посетителям дочь французской гувернантки Элизы Лакарьер, приехавшей в Россию вместе с разного рода авантюристами, проходимцами и прочей сомнительной публикой, выброшенной за борт Великой Французской революцией. Все они стремились найти в заснеженной медвежьей стране лучшую долю, и многим это вполне удалось. Авантюристов и прохиндеев помасштабнее, присвоивших титулы баронов, маркизов и графов и выдававших себя за жертв революции, весьма уважительно принимали начальники департаментов, министры и даже члены императорской фамилии. Таковые были всячески обласканы в самых лучших гостиных, и многие из них едва ли не тотчас получили от казны содержание, как вынужденные эмигранты- изгнанники. Отставные солдаты и уличные мошенники, во множестве осевшие в обеих столицах, устроились в гимназии преподавателями французского языка и художеств или в хорошие дома гувернерами отпрысков самых знатных семейств. Гувернанткой к девочке в дом одной из влиятельнейших семей в Петербурге устроилась и некогда уличная проститутка с Итальянской площади в Париже Элиза Лакарьер, выдав себя за беженку-дворянку, якобы подвергшуюся гонениям со стороны парижских якобинцев. Года через три, когда воспитанница Элизы была определена в Смольный институт, Лакарьер с блестящей аттестацией и похвальным рекомендательным письмом устроилась в другое знатное семейство, а еще через год вышла замуж за маркиза Анри Жомини, известного некогда всей парижской полиции, как Гастон де Риньо, отпетого негодяя и мошенника. Однако вместо того, чтобы сидеть в тюрьме Ля-Рокетт и лицезреть небо в клетку, он получал казенное жалованье, снимал бельэтаж на Миллионной улице и имел собственный выезд.

Скоро у них родилась девочка, названная Анеттой, шустрый красивый ребенок, впитавший в себя авантюризм и предприимчивость отца и любовь к мужчинам матери. Едва окончив пансион, Аннета вдруг забеременела, а вот предъявить отцовство маркизу Жомини было некому. Вернее, отцами, как выяснилось позже из разговоров с Анеттой, могли быть несколько человек, что, собственно, иными словами и означало «никто». Пришлось делать аборт, после чего выяснилось, что детей у Анетты больше быть не может, а стало быть, резвиться можно вовсю. Лет пять маркиза предавалась любовным утехам, покуда не пришла ей в голову мысль открыть дом свиданий, причем самого высшего разряда. Толк она в сем деле знала, нужные знакомства имелись, а бедных девушек, голодных, бесприютных и готовых в своем отчаянии продавать тело за деньги имелось в избытке. Предприятие удалось, приносило весомый доход, благо спрос на обученных девиц даже превышал предложение, а в случае неприятностей со стороны блюстителей порядка и благочиния можно было прибегнуть к помощи товарища управляющего департаментом полиции, ежели и не прописавшегося в заведении маркизы, то уж, по крайней мере, постоянного клиента. Так что, веселый дом мадам Жомини процветал и имел постоянных посетителей, коим и отдавала предпочтение хозяйка