мира с русскими. Иноземные купцы, собрав товары и пожитки, подались из города вон. Цены на базарах подскочили втрое. Люди собирались в кучи, шептались, недобро посматривая на проезжающих вельмож, задирали ханских джуров и доставали из схронов припрятанное до поры оружие. Назревала явная смута. Карачи Ильхама, беки Кул-Мамет и Урак склоняли хана на Диванах к скорейшим мирным переговорам, прекрасно понимая, что усиливавшаяся с каждым днем опасность может привести, возможно, к непоправимым последствиям.
— Потеряем Казань, великий хан, — особо кипятился старый Урак, раздраженно тряся перед лицом Ильхама редкой козлиной бородой. — И тогда падет оплот ислама на берегах Итиля, возможно, навсегда.
Однако хан был в нерешительности и на уговоры карачи неумно твердил одно и то же:
— Ничего, отсидимся. Стены Казани крепкие.
Карачи переглядывались меж собою, а Кул-Мамет, знакомый с обычаями урусов, даже выразительно покрутил своим пальцем у виска. Дескать, не иначе что наш хан того…
Карачи, перестав склонять заупрямившегося Ильхама к переговорам с московитами и не видя более в том проку, самостоятельно снеслись с русскими воеводами. После недолгих тайных переговоров с их давним знакомцем князем Данилой Холмским, они открыли ворота города русским полкам. Ильхам, пребывая за трапезой и хмельной от выпитого вина, не сразу и сообразил, что случилось. То, что с ним произошел большой кирдык, он понял только в русской колымаге, трясущейся по ухабистому Уракчинскому юлу, где за стволами придорожных деревьев мелькали яркие блестки великой реки Вологи.
Когда русские приставы с толмачом вошли в покои Таиры, та, казалось, вовсе не удивилась.
— Собирайся, царица, — сказал старший из приставов и посмотрел на толмача. Тот перевел.
Таира вызвала прислужниц и на глазах неверных стала неторопливо собирать вещи.
— Скажи ей, пусть поторопится, — буркнул толмачу пристав, переминаясь с ноги на ногу. — Данила Михайлович велел немедля освободить царский дворец от прежних хозяев.
— Господин пристав просит, чтобы вы поторопились, — перевел толмач, стараясь не встречаться взглядом с ханбике.
Таира выпрямилась и гневно посмотрела на толмача.
— Скажи ему, что мне торопиться некуда.
Затем, повернувшись к приставу, ожгла его взглядом:
— В урусский зиндан [11] я не опоздаю.
— Что она сказала? — спросил пристав.
— Она просит, чтобы вы немного подождали.
— Это не все. Что она еще сказала? — строго посмотрел на толмача пристав.
— Что в русское узилище она не опоздает, — добавил толмач.
Пристав хмыкнул и уважительно посмотрел на ханбике. Более он не торопил ее и терпеливо ждал, пока она соберет все необходимое. К тому же вещей было не так уж много. Таира закончила сборы, накинула платок, закрыв им нижнюю часть лица, спокойно посмотрела в глаза приставу и твердо произнесла:
— Я готова.
— Она готова, — перевел толмач.
— Добро, — ответил русский и, пропустив вперед себя ханбике с прислужницами, вышел из покоев. Внизу Таиру ждала русская колымага с выпавшими оконцами и побитой временем и молью бархатной обивкой — старый подарок великого князя Ивана ханбике Нур-Салтан, два десятка лет простоявший в каретном сарае. Таира села в нее, у ног притулились прислужницы, и колымага, запряженная парой узкобрюхих татарских лошадей астраханского заводу, покатила с ханского двора в неизвестность, громыхая кованными серебром колесами по дубовым настилам. За речкой Булак колымага неожиданно остановилась, послышались крики и, как водится, русская брань:
— Ты пошто, песий сын, ранее царицу со двора не свез? Чай, князь Заболоцкий с Ильхамом уж Кеземет проехали. Гляди, Степка, кабы биту не быть.
— Ништо, князь Данила Михайлович, — ответил пристав, — авось догоним.
— Смотри у меня!
Она невольно выглянула в окно. Навстречу колымаге с сопровождавшим ее дородным урусом в воеводских доспехах и хитрым прищуром глаз медленно ехал на скакуне арабских кровей юноша в распахнутом парчовом чекмене поверх казакина с сабельной перевязью в талию и шапке, опушенной лисьим мехом. Таира с ненавистью посмотрела на русского воеводу, затем перевела взгляд на юношу. Мохаммед-Эмин, почувствовав, верно, что на него кто-то недобро смотрит, повернул голову и встретился с ней взглядом. Несколько мгновений они вглядывались друг в друга. Потом сетчатое покрывало-тафия опустилась на лицо молодой женщины, и чья-то рука задернула оконную занавесь колымаги.
6
Мохаммед-Эмин родился в тот самый год, когда его отец, хан Ибрагим, сын Махмутека и внук Улу- Мохаммеда, вышедший из Орды и объявивший казанские земли своим улусом, заключил мир с Москвой. Он обязался подчиниться воле великого князя и отпустить всех полоняников, взятых в неволю за последние сорок лет. Случилось сие в 873 году хиджры по мусульманскому летоисчислению, что соответствовало 1469 году от Рождества Христова. Через десять лет отец умер, и на казанский престол был поднят Ильхам, сын старшей жены Ибрагима Фатимы, и стало быть, старший сводный брат Мохаммеда-Эмина и Абдул-Летифа по отцу. Его мать, ханбике Нур-Салтан посчитала за лучшее покинуть Казань. Разговор, состоявшийся тогда у него с матерью и так круто изменивший всю его жизнь, Мохаммед-Эмин помнил от слова до слова…
— Простись с братом, сынок, — сказала негромко мать, глядя мимо Мохаммеда-Эмина.
— Зачем? — похолодел Мохаммед-Эмин от одной только мысли о разлуке с нею и братом.
— Видишь, как оно все обернулось? — ответила она после долгого молчания. — Ты был должен стать ханом. Но худые люди в державе нашей взяли верх…
Было видно, что слова даются ей с трудом. Она снова замолчала и обвела взглядом свои покои. Теперь уже бывшие. Неотрывно следя за ее взглядом, Мохаммед-Эмин наткнулся на изречение, вышитое матерью золотыми нитями по шелку обоев:
— Надо уходить, — выдохнула, наконец, Нур-Салтан. — Только уходить с гордо поднятой головой. Ты понял меня?
Она строго посмотрела на сына.
— Понял, — не сразу ответил Мохаммед-Эмин.
— Поедешь на Москву, к великому князю Ивану. Он друг мне…
Мохаммед-Эмин опустил голову. Воля матери, конечно, закон. Но, может, все-таки можно остаться?
— И ты, мой сын, запомни, — стараясь говорить твердо, продолжала Нур-Салтан, — проиграл — не означает побежден, пока сам себе в этом не признался. Не сдавайся, и тогда тот, кто выиграл, никогда не сможет почувствовать себя победителем… Тебе это будет не слишком трудно, — проглотив комок в горле, произнесла она тише, — все, что нужно иметь мужчине и воину, заложено в тебе Творцом… Ты понял меня? — снова спросила она.
— Понял, ани, — ответил Мохаммед-Эмин, не поднимая головы.
— И ты еще будешь ханом, поверь мне…
Она обняла его. Мохаммед-Эмин вот-вот готов был заплакать и с трудом сдерживался. Ведь он — мужчина, а плакать — проявить слабость, недостойную настоящего мужчины.
— А мне… нельзя остаться с тобой? — все же спросил он.