Дед Завидич остался один с внуками. Дубок и Милава были ещё совсем малы. На старика легла нелёгкая забота: как прокормить и вырастить сирот? В своих хлопотах он не заметил, что старший внук Братило стал о чём-то задумываться, затаился. Не мог он, видно, смириться с потерей матери!

Прошло гневное лето. Пал снег на гари и пустоши. Весною буйно пошла в рост трава.

Витьбичи вышли с песнями на свои пашни, усердно тянули ель-суковатку, рыхля обрубленными сучьями почву. Дружно взошло посеянное жито. Закачались под влажным ветром просяные метёлочки.

И Братило, не жалея сил, тянул суковатку. И Братило дождался спелых колосьев, серпом сжал хлебную ниву. Лишь осенью отпросился у деда в соседнее городище выменять на просо льняного полотна для новой одежды.

Больше он не воротился. Пристал к чьей-то ладье, что плыла по реке в дальние земли. Велел передать деду, что сыщет мать.

Старик не очень огорчился. Что старший внук захотел повидать свет, его не удивило. Хотя и не вызвало одобрения. Ему-то витебское городище казалось самым обжитым: и пашни вокруг него, и бор велик, и гора над Витьбою. Он знал в окрестностях каждое дерево, любую муравьиную кучу, понимал следы зверей и заломы веток.

На лесных тропах оставлял собственную мету, доставшуюся ему ещё от отца, старого Завида, по которому и звались они все Завидичами.

Дед ждал Братилу вскорости обратно. Сам он нигде больше не был.

Знал, что есть витьбичи да полочане — кровные братья, да древляне со словенами, да лесные жители, чудь с мерей. В южной степи кочуют печенеги на проворных конях. За холодным морем живут варяги-мореходцы... Все держатся своего племени. Земля казалась ему мала.

Дубок на ногу лёгок, на работу удачлив. Только нипочём не захотел промышлять лесом: ни охотиться, ни бортничать. Знать, напугался сызмала лесного пожара. Стал он пасти на открытых полянах скот. Мал пастушонок, а коровы доились у него обильнее, чем у других. И волки их не задирали.

В избе Завидичей снова стало сытно, весело.

Когда сил прибавилось, Дубок стал управляться с вёслами. Дед помог ему выдолбить лодку из цельного ствола. Подросшая Милава сплела сеть с крупной ячеей — мелкой рыбёшки Дубок не брал. Ловил он стерлядей, жирных сазанов да лещей. Стали его на городище уважительно называть: рыбарь Дубок.

Всякий раз он возвращался на долбянке, тяжело нагруженной уловом. Течение само несло лодку от быстрины к береговым уступам. Глубокая Двина казалась почти чёрной, но на поворотах-излучинах река вымывала узкие полосы песка, чистого, как серебро. На широких плёсах, где гладкое дно и тихое течение давали гребцу отдых, Дубок слегка откидывался, освобождал грудь для вздоха. Сладок запах воды! Смолист аромат ближнего бора. Полузатонувшее дерево долго плыло рядом с его лодкой, выставив ветви, похожие на лосиные рога. А в другой раз плывущего лося не отличишь от дерева!

Дубок не столь широк костью, сколько высок ростом. Плечи у него прямые, волосы светлее льна. Нрав переменчивый: то замрёт без движения, вперив в небо взгляд, синие глаза мечтательно затуманятся, а то вдруг каждая жилка в нём заиграет. Смеётся, радуется чему-то.

— Не прост ты, чадо, — вздыхал дед. — По матери своей пошёл, по Полочанке.

Пока Дубок рыбарил, а дед Завидич подновлял в избе сосновые лавки или готовил к осени липовые кадушки для засолки овощей, сколачивал объёмистые лари для хранения зерна, во дворе Милава старательно лепила на летнем солнцепёке глиняные горшки и блюда или хлопотала по дому, варила на очаге похлёбку. Зимою неутомимо волокла на санях из лесу хворост. Она умела всё.

Дед Завидич в старости сделался пуглив: а вдруг и эти двое, последние, захотят покинуть его? Уйдут? Неслышно подходил к внучке, вглядывался в мельканье проворных рук.

Без материнского глаза, без отцовской науки Милава Тишатишна росла неприметно, как ландыш- молодик в тени. Ей едва сравнялось четырнадцать лет, а вымахала — что тебе молодая ель: стройна, высока. Только в повадках осталось много детского: смеялась громко, заливисто, от души; любила дразнить брата. А при первых заморозках выбегала босиком, разбивала из озорства пятками лёд на лужах

Когда приходил гость из соседнего селенья, рассказывал про игрища на лесной поляне, как девушки и парни, взявшись за руки, прыгают через костёр, Милава смотрела на него во все глаза. Ей тоже хотелось на такой праздник!

— Мала ещё, — ворчал дед.

А если гость, бывалый человек, рассказывал про чужие земли на пути к тёплому морю, где и люди иные, и деревья растут пышнее, Милава не стыдясь утирала слёзы. В тех далёких краях бродит, может быть, её старший брат. Воротится ли когда-нибудь? Жив ли ещё?

Пересилив себя, вспоминала, что в доме она хозяйка. Потчевала гостя гороховым киселём, печёной рыбой с мёдом. И сама понемногу веселела. Милава была сластёной!

 Когда все работы на полях кончались — хлебные снопы были свезены и обмолочены, овощи засолены в кадушках, в кладовых на зиму запасены окорока диких свиней — вепрей — долгими зимними вечерами к Завидичам набивалась полная изба: послушать россказни деда.

Старик Завидич слыл выдумщиком, сказочником. Хотел он своими рассказами не только позабавить соседей, но и прельстить внуков, чтобы те гордились родным городищем, не помышляли об уходе.

Дубок устраивался поближе к светцу с пучком горящих берёзовых лучин. Без дела не сидел: резал дерево, плёл сеть.

Непоседливая Милава норовила ускользнуть к подружкам, покидаться во дворе свежими снежками, но дед от порога тянул её за подол обратно:

— Присядь рядом, Милавушка! Уважь деда.

Сказ его тёк медленно, но всё-таки неизмеримо быстрее, чем проходили века, пока двигались витьбичи к своему холму.

Были они сначала племенем безымянным и шли издалека, с Чёрных гор. Высоки, заросли тёмным лесом те горы, оттого и назывались Чёрными.

Тогда ещё деревья не онемели, как ныне, лес был живой: ветви у дерева — руки, маленькие сучки — пальцы. Старались деревья удержать людей в лесу.

Но люди хотели увидеть новые земли и уходили от деревьев без жалости.