рукой. Зайдите в политотдел и езжайте. Мой адъютант сопроводит вас до штаба дивизии.

Начальник политотдела жил через три дома. Серпилин открыл дверь, спросил: «Разрешите?» – и с радостью узнал в человеке, поднявшемся навстречу ему из-за стола, полкового комиссара Максимова.

– Здравствуй, Максимов, веселый человек! – невольно вырвалось у Серпилина, пока он, стоя посреди комнаты, тряс руку улыбавшемуся Максимову.

– Раз явился, посиди с нами пять минут, – сказал Максимов, таща Серпилина за руку. – Сейчас тебя познакомлю!

– Хорошо, но только, правда, на пять минут, – постучав по часам, сказал Серпилин. – Тот, кто повыше тебя, приказал немедля ехать в дивизию!

– Гонит или сам спешишь? – улыбнулся Максимов.

– И гонит, и сам спешу.

Серпилин познакомился с четырьмя сидевшими у Максимова, вставшими при его появлении людьми и подсел к столу, не снимая шинели, показывая этим, что, как ни приятно встретиться с Максимовым, через пять минут он все же уедет.

Из четырех человек, с которыми познакомил Серпилина Максимов, один был военный – полковник, а трое – гражданские, одетые, впрочем, тоже по-военному: в такие же сапоги и гимнастерки с командирскими поясами, только без петлиц и знаков различия. Двое гражданских были – секретарь райкома лежавшего впереди оккупированного немцами района и секретарь горкома небольшого подмосковного городка, стоявшего как раз за спиной армии; час назад Серпилин проезжал через него. Третий гражданский – старик со щекой, изувеченной шрамом, – был директором мебельной фабрики.

– По поручению Военного совета вместе с начальником тыла кое-что дополнительно вынимаем из товарищей подзащитных, – объяснил Максимов.

– Смотри какой адвокат! – сказал секретарь горкома.

– Не адвокат, а защитник, – отшутился Максимов.

– Защитники в окопах сидят, – не спустил ему секретарь, – а ты только состоишь при них. Из нас вынимать не надо, мы сами даем.

– Ну, мужик ты, положим, прижимистый, – сказал начальник тыла.

– С двух его промышленных гигантов сейчас дань собираем, – рассмеялся Максимов, – со швейной и с бывшей мебельной, а ныне лыжной. Маскхалаты нам шьют, лыжи и пулеметные санки делают. Сегодня дополнительно кое-что попросили и для убедительности к себе привезли.

– А, брось ты, – отмахнулся секретарь горкома, – хоть бы говорить постыдился! На швейной фабрике без твоих убеждений какую ночь женщины не спят? Скажи лучше – не рассчитали, теперь еще триста пар лыж просим!

– Не спорю, – Максимов кивнул на старика с изуродованной щекой, – но пока его уговоришь, семь потов сойдет. И хоть бы лыжи хорошие были!

– Из невыдержанного дерева, а тем более сырого, хорошие лыжи быть не могут, – спокойно сказал старик. – А по количеству мы дадим. – И он повернулся к секретарю горкома и кивнул. – Я прикинул: дадим.

Серпилин был рад, что на минуту окунулся в стихию армейского хозяйства еще с одной, и тоже важной, стороны, напоминавшей, что наступление на носу. Но время не ждало.

– Пожелаю всего доброго, товарищи!

– Провожу тебя до машины. – Максимов встал.

Серпилин поочередно пожал руки присутствующим, последнему – директору лыжной фабрики.

– А я у вас служил, товарищ генерал, – сказал тот, задерживая руку Серпилина.

– Когда?

– А тогда, когда мы с вами генералов били, – улыбнулся директор, и от улыбки шрам на его щеке изогнулся в запятую. – С пополнением московских рабочих прибыл к вам, на Деникина! А стояли вы тогда немного поюжнее Навли, Брянской губернии.

– Стоял, верно. Было дело, – сказал Серпилин. – Значит, теперь за лыжи для своей дивизии могу быть спокоен?

– Считайте, как у Христа за пазухой!..

– Вот и встретились, Федор Федорович, я очень, очень рад... – говорил Максимов, выходя с Серпилиным на залитую лунным светом деревенскую улицу. Она имела бы вполне мирный вид, если бы не припорошенная снегом свежая воронка от бомбы.

– Я тоже рад.

– А я так рад, – повторил Максимов, – что, ей-богу, впору обратно комиссаром дивизии к тебе попроситься. Тем более – в ней воевал, в ней ранен был и прежнего ее командира знал и любил и своими руками вчера похоронил. До слез жалко Орлова! Но, раз уж так вышло, рад, что именно ты на эту дивизию идешь. Серьезно, моя бы воля, пошел бы с тобой комиссаром. Одна беда: раз уже повысили, теперь, пока не согрешу, обратно не понизят.

– А ты согреши.

– Ладно! – сказал Максимов так серьезно, что Серпилин улыбнулся.

– Буду ждать. А пока скажи мне про нынешнего комиссара...

– Фамилия его...

– Фамилию как раз знаю – Пермяков. А вот все остальное?

– Прибыл сюда меньше недели. Был комиссаром корпуса в Крыму. Корпус себя на Чонгаре, как говорится, не показал, ну и с комиссара, раба божьего, ромб сняли, а шпалы надели. Не знаю уж, за чьи грехи – за свои или за чужие. Еще вопросы будут? – полушутя-полусерьезно добавил Максимов.

– Вопросов много, да времени у нас с тобой мало...

Они стояли у машины, обоим не хотелось расставаться.

– Вот готовим лыжные батальоны, – сказал Максимов. – Ты, Федор Федорович, папаху, надеюсь, скинешь и шинель тоже? А то ведь у них снайперы, а у тебя фигура полтора человеческих роста. Да и теплей в ушанке и полушубке.

– Скину, – сказал Серпилин. – В машине все в запасе есть. Даже валенки. Не беспокойся, под снайпера не попаду. Не входит в число моих желаний. Тем более сейчас.

– А разве когда-нибудь входило?

– Как тебе сказать... Тут я последние дни в госпитале, признаться, перечитывал Достоевского. Так вот, может, помнишь, там у него Раскольников рассуждает про человека, который, чтобы жить, на что угодно готов – хоть всю жизнь на одном аршине, один, без людей, в темноте, молча, стоять, только бы жить, только бы не умереть! Ну, а я на это не согласен, я согласен жить только на определенных условиях.

– А именно?

– А именно на таких, чтобы мы победили немцев! А какая может быть без этого жизнь? В темноте, в страхе, молча, на одном аршине? Так я на такую жизнь не согласен! И ты тоже, наверное.

И он уехал, еще раз крепко пожав руку Максимову.

Чтобы добраться до штаба дивизии, нужно было вернуться с проселка на шоссе, сделать по нему километров семь и снова свернуть на другой проселок. До шоссе Серпилин доехал довольно быстро, но там почти сразу же его «эмка» застряла. По обочинам шоссе шла к фронту пехота, а посередине, неведомо как далеко растянувшись, застрял гаубичный артиллерийский полк на механической тяге. Дальше дорога подымалась в гору, там, наверное, буксовали машины и была пробка.

Шофер обогнул несколько грузовиков, съехал на обочину, застрял, выскочил с лопатой в снег, побуксовав, снова выехал на шоссе, объехал еще один грузовик и, не рискуя опять завалиться в снег, остановился.

Адъютант командующего выскочил из «эмки» и побежал вперед, к голове застрявшей колонны.

– Этот сейчас расчистит! – уверенно сказал шофер.

Предсказание не оправдалось: прошло еще двадцать минут, пехота все шла и шла, растягиваясь на ходу в цепочку, обтекая машины, и по обочинам и по целине, а машины по-прежнему не двигались.

Серпилин вышел из «эмки» и без особого нетерпения прохаживался взад и вперед, поскрипывая по снегу валенками, которые он после визита к начальству сейчас, в дороге, снова надел вместо сапог. В