Но именно теперь, когда она сказала «скажите всю правду» и снова упомянула о сыне, Серпилин решил не говорить ей правды – ни всей, ни половины, ни четверти.

Он сказал, что встретил ее мужа в конце июля, когда выходил со своей частью лесами из Могилева на Чаусы, что муж ее в условиях окружения, как и некоторые другие командиры, – эту фразу Серпилин выговорил с трудом, хотя она была только частичной ложью, – воевал рядовым бойцом и погиб четвертого сентября, в самом начале боя, разыгравшегося в ту ночь при переходе шоссе. Сам он, Серпилин, не видел, как это произошло, но ему сообщили, что Баранов погиб смертью храбрых... Снова сделав над собой усилие, он сказал это не столько для нее, сколько для ее сына, которому она будет писать на фронт.

– Так что, как видите, к сожалению, мало что могу добавить. У меня было там под командой полтысячи людей, и я не могу помнить все подробности о каждом. Шли мы тяжело, со многими боями и потерями, а в последнем бою, когда уже соединялись, потеряли половину людей. Вам, конечно, от этого не легче, но в живых из нас вообще осталось меньшинство...

– Может быть, вы чего-нибудь не договариваете? – Она испытующе посмотрела на Серпилина.

Сначала ему показалось, что его выдал тон, которым он говорил о Баранове, – но нет, кажется, он сдержался. Потом он подумал: может быть, ее поразило, что муж – полковник – был у него, Серпилина, простым бойцом?

Но, продолжая смотреть ей в глаза, он понял, что правдой было не то и не другое. Просто она знала или угадывала в своем муже что-то такое, что заставляло ее бояться за него. Как видно, она любила его, но при этом боялась: какой он будет там, на войне?

Она надеялась узнать о муже хорошее, для этого и пришла, и в то же время в глубине души боялась узнать плохое. А сейчас, когда Серпилин замолчал, заподозрила, что это плохое все же было и лишь осталось несказанным.

– Может быть, вы все-таки чего-то не договариваете мне? – повторила она.

«Может быть, может быть...» – мысленно сказал он. Но вслух ответил, что нет, он рассказал все, как было, и пусть она напишет об этом сыну.

«Главное все же не она, а сын!» – еще раз подумал он.

На этот раз, кажется, она поверила.

– Я буду писать сыну и сошлюсь на вас.

– Что ж, ссылайтесь, – сказал он.

А про себя подумал: черт его знает, наверное, в этом ненавистном ему Баранове было что-то такое, за что его и сейчас еще любит такая, как видно, хорошая женщина.

Он проводил ее в переднюю и подал шинель. Она поблагодарила и ушла. Когда он вернулся и посмотрел на часы, то увидел, что она не уложилась всего на четыре минуты. Для женщины, пришедшей с тем, с чем пришла она, это был подвиг.

«Да, с характером человек. Так за что же она все-таки любила Баранова? Или, как говорится, ни за что? За просто так?.. Тоже, кажется, бывает...» – подумал он, сам, однако, не представляя себе, как это может быть.

– Уже ушла? – входя, спросила Валентина Егоровна.

Даже то, что Баранова так быстро ушла, не смягчило ее. Она просто решила, что Серпилин сказал этой женщине все, как было, потому она и ушла так быстро.

– Ну как, все ей сказал? – не удержалась она.

– Ничего я ей не сказал! – недовольно ответил Серпилин. Он не хотел больше разговаривать на эту тему. – Сказал, что пал смертью храбрых.

– Не знала прежде за тобой привычки врать, – непримиримо сказала Валентина Егоровна.

– А ты полегче на поворотах! – рассердился Серпилин. – Сын пошел добровольцем на фронт, мстить за отца. Так за кого же прикажешь ему мстить? За труса?

– А разве, кроме как за его дорогого отца, мстить не за кого? Если бы его отец был жив, значит, сыну можно не на фронт, а за Урал ехать? Не согласна!

– Оказалась бы на моем месте, согласилась бы... – Серпилин имел в виду объяснить ей: одно дело – рассуждать, что правильно и что нет, а другое дело – глядеть в глаза вдове.

Но Валентина Егоровна перебила его:

– Мне незачем на твоем месте оказываться, я и на своем достаточно видела!

Продлись этот разговор еще немного, он бы кончился размолвкой, но оба вовремя почувствовали, что это может случиться, сдержались и заговорили о другом: Серпилин – о том, чтобы она сразу же шла снова работать в свой госпиталь, а она – о том, чтобы он после своего ранения пореже надевал сапоги.

– Сегодня в дорогу, например, вполне можно ехать в валенках...

С этого резонного соображения начался уже и вовсе предотъездный разговор...

А еще через полчаса Серпилин, миновав Замоскворечье и предъявив на выезде документы, уже ехал по шоссе, уходившему к фронту.

...Серпилин прибыл в штаб армии и разыскал избу, где жил командующий. Встретивший его адъютант предложил ему располагаться и ждать.

– Командующий отдыхает, но приказал себя разбудить в двадцать два ровно, и если приедете раньше – по вашем приезде.

Адъютант вышел, а Серпилин взглянул на часы – на них было 21:50 – и обвел взглядом комнату.

Даже временное жилье военного человека дает известное представление о хозяине. В рабочей комнате командующего было холодно, чисто и пусто, все лишнее было вынесено; остались стол, стулья и этажерка с пачкой книг на одной полке, с подшивкой «Красной звезды» – на другой и стопкой карт – на третьей. Стол был застлан прикрепленной кнопками бумагой, бумага была без единого пятнышка: очевидно, ее положено было ежедневно менять.

Человек, работавший в этой комнате, видимо, был педант; Серпилин невольно вспомнил вскользь брошенную Иваном Алексеевичем фразу о том, что характер у командующего крутой.

– Рассчитывал, что прибудете позже. Прошу прощения! – оторвал его от этих мыслей раздавшийся за спиной резкий голос.

Серпилин поднялся, но человека, который произнес это, уже не было в комнате – он быстро прошел из двери в дверь, мелькнув в полутьме повешенным на шею полотенцем.

Через две минуты он так же быстро, но теперь уже молча, прошел обратно, а еще через две вышел к Серпилину, на ходу последним четким движением засунутых за поясной ремень больших пальцев заправляя гимнастерку.

Серпилин представился.

Командующий стоя выслушал его, коротко пожал руку и предложил сесть.

– Вот, значит, вы какой! – Он оглядел Серпилина. – Когда генерал-лейтенант, – командующий назвал фамилию Ивана Алексеевича, – сватал мне вас на дивизию, он так вас обрисовал, что я представил себе прямо по Лермонтову: «Богатырь ты будешь с виду и казак душой...» Даже заколебался. Боюсь дружеских рекомендаций. Вы что, с ним вместе служили? – спросил он, имея в виду Ивана Алексеевича.

– Служил, – сказал Серпилин, не вдаваясь в подробности.

И это понравилось командующему.

«А ты вон какой!» – глядя на него, подумал Серпилин.

Перед ним сидел человек небольшого роста и заурядной внешности: круглая голова на короткой, крепкой шее, коротко, под бокс, подстриженные волосы с белесым хохолком впереди. Совсем молодое, без морщин, гладкое лицо с одной-единственной резкой чертой на подбородке. Гимнастерка полевая, без орденов, с полевыми защитными петлицами. Командующий выглядел так, словно он нарочно заботился о том, чтобы не только в его рабочей комнате, но и в его собственной внешности не было ничего лишнего. Серпилин знал, что ему сорок, но мальчишеская стрижка под бокс делала его еще лет на пять моложе, и голос у него тоже был молодой, резкий и звонкий.

Серпилин ожидал вопросов о прохождении службы: при знакомстве с новым командиром дивизии это было естественным. Но командующий сразу начал с того, что успел познакомиться с послужным списком Серпилина.

– Будем считать, что познакомились. Дознакомимся в бою, а теперь кратко введу вас в обстановку.