Комаров.

– Газет не принес? – спросил Синцов.

– Принес.

Пестрак распахнул шинель и, вытащив из брюк смятую газету, стал разглаживать ее.

– Армейская?

– Подымайте выше, – сказал Пестрак. С Синцовым он говорил на «вы». – «Известия»!

– Оборотистый ты, однако, парень, – сказал Леонидов.

– Прямо на кухне взял, – сказал Пестрак. – Там корреспондент харчился и пачку газет оставил.

– Значит, хорошо его подхарчили, – усмехнулся Леонидов.

Пестрак оставил это замечание без ответа, еще раз аккуратно разгладил газету и, передавая Синцову, сказал, что шел сейчас на передовую вместе с фотографом из дивизии, фотограф просил показать КП батальона и пошел к Малинину.

– Значит, скоро с тебя причитаться будет, – сказал Леонидов Синцову.

Автоматчики были в курсе дела: знали, что Синцов восстанавливается в партии и, так же как еще несколько человек в батальоне, уже прошедших партбюро, ждет, что вот-вот должен появиться фотограф.

– Видимо, так, – сказал Синцов и улыбнулся. Он был рад приходу фотографа, и у него не было причин таить это от товарищей.

– Дать бритву? – спросил Леонидов.

У него была хорошая опасная бритва, и он не жалел давать ее другим.

– Да я и своей могу, – сказал Синцов.

– Ну, твоей что за бритье! Где поле, а где перелесок!

Синцов зачерпнул в консервную банку воды из стоявшего возле печки ведра и поставил подогреть.

– Что интересное, вслух почитаю, ладно? – сказал Леонидов, потянув к себе газету. Он любил читать вслух, но не подряд, а только то, что считал заслуживающим внимания.

Синцов вынул из вещевого мешка мыло и кисточку. Мыло лежало в розовой целлулоидной мыльнице, кисточка была новая и хорошая. Была еще и безопасная бритва, но бесполезная – без лезвий. Все это попало к Синцову в одном из мешочков с подарками. Подарки шли в дивизию с Алтая, где она стояла до войны, и пришли не к 7 ноября, а с опозданием в две недели. Из алтайцев в батальонах и ротах уже мало кто остался, а среди автоматчиков был всего один – командир взвода Караулов. И все же то, что подарки пришли так издалека, с Алтая, особенно тронуло людей, и автоматчики написали ответное письмо землякам Караулова. Писал под диктовку Синцов, а Караулов, стоя за спиной, как запорожец, время от времени ввертывал разные выражения по адресу немцев. В тот день он, что с ним редко бывало, расчувствовался и выпил лишнего. Синцов вспомнил об этом сейчас, доставая мыльницу и кисточку.

– Вот, – сказал Леонидов, постучав пальцем по газете. – Вот! Я в армейской еще позавчера заметил, хотел вам почитать, да у меня кто-то замахорил... Вот... – И стал медленно читать вслух громким, сердитым голосом: – «Немецко-фашистские мерзавцы зверски расправляются с попадающими к ним в плен ранеными красноармейцами. В деревне Никулино фашисты изрубили на куски восемь раненых красноармейцев- артиллеристов; у троих из них отрублены головы...» – Он задержал палец на том месте, до которого дочитал, и, продолжая держать его там, поднял злые глаза и спросил: – Ну, что? – Спросил так, словно кто- то спорил с ним. Потом снова посмотрел на то место, где держал палец, и повторил: – «У троих из них отрублены головы...» А я вчера немца убил, так мне Караулов по уху дал. Да?

– Так тебе и надо! – отозвался Комаров. – А что же, люди старались, «языка» брали, а ты его бьешь! Посмотри, какой стрелок!

– Так я ж его и брал, – возразил Леонидов.

– Не ты один брал.

– Ну ладно, по уху, – сказал Леонидов. – Не будь он комвзвода, он бы у меня покатился! Ладно, пусть, – повторил он. – Но он же еще пригрозил: в другой раз повторить – расстреляю! Это как понимать?

– А так и понимать: не бей «языка», – снова наставительно сказал Комаров.

– А как понимать, что меня еще старший политрук тягал? Он мне про «языка» не говорил. Он говорит: «Раз пленный, то вообще не имеешь права... Какое твое право!» – он мне говорит. А это, – Леонидов упер палец в газету так, что прорвал ее, – а это я имею право читать? Или не имею? Я в газете своими глазами все это вижу, как людям головы рубят! А мне по уху? Да?

Он замолчал, ожидая, что ему кто-нибудь ответит. Но ему никто не ответил, и он стал читать дальше, повысив голос против прежнего:

– «В деревне Макеево командир роты связи тов. Мочалов и политрук роты тов.Губарев обнаружили зверски истерзанные трупы красноармейцев Ф.И.Лапенко, С.Д.Сопова, Ф.С.Фильченко. Фашисты надругались над ранеными, выкололи у них глаза, отрезали носы и перерезали горло...» – Он снова оторвался от газеты. – Для чего нам про это пишут? А, младший сержант?

– Чтоб злей были.

– Я и так чересчур злой!

– А «языка» все равно не трогай, – отозвался Комаров, любивший бить в одну точку. – Раз взял, значит, взял.

– Чересчур вы добрые, погляжу я на вас! – зло сказал Леонидов.

Синцов отложил бритву. Последние слова Леонидова рассердили его.

– А ты нам свою злость в глаза не суй! Подожди... – хлопнул он по колену, видя, что Леонидов собирается прервать его. – Ты злой! А сколько фашистов у тебя на счету? Кроме того пленного, два? А Комаров добрый, у него четверо!

– Не все пишутся, – угрюмо ответил Леонидов.

– У всех не все пишутся. У Комарова тоже не все записаны. Какая же твоей злости цена? От злости, что мало убил, решил к двоим третьего добавить? Пленных бить – злость недорогая!

– Много вы знаете о моей злости! – прервал Синцова Леонидов, в гневе переходя на «вы».

– Знаю! – отрубил Синцов. Судьба ожесточила его, лишила последних остатков былой, довоенной мягкости. – Мало ты еще чего видел! Вот что!

– Не меньше вашего!

– Нет, меньше. И первый твой настоящий бой, если хочешь знать, в Кузькове был!

– Больно вы много всего про меня знаете! – сердито, но растерянно сказал Леонидов.

– А я твой отделенный, я про тебя все должен знать, – заставляя себя успокоиться именно при воспоминании, что он отделенный, сказал Синцов.

По свойственному ему чувству справедливости он подумал при этом, что Леонидов под Кузьковом, так же как и Пестрак, был в атаке действительно в первый раз, но он, Синцов, тогда не догадался об этом по его поведению, узнал лишь потом и случайно. И двух, а не четырех фашистов Леонидов убил не потому, что трусливее Комарова, а просто потому, что в бою сложилось так, а не иначе.

Снова взявшись за бритву и искоса взглянув на упрямо уткнувшегося в газету Леонидова, Синцов еще раз подумал, что был прав. «Нечего тыкать другим в глаза свою злость, все мы сейчас на войне одинаковые: и злые – злые, и добрые – тоже злые! А кто не злой, тот или войны не видал, или думает, что немцы его пожалеют за его доброту».

Он вышел без гимнастерки на улицу, вытер снегом горевшее после бритья лицо и вернулся.

– А ну его знаешь куда... – услышал он, входя обратно в землянку, голос Леонидова. – Я злой, а он добрый... А когда сам того фрица у землянки автоматом по каске хрястнул, так от злости – куда ствол, куда приклад!..

Синцов вошел, и Леонидов замолчал, не боясь продолжать – это было не в его характере, – а просто не желая.

– Ну, чего там еще вычитал? – примирительно сказал Синцов, уже надев гимнастерку, полушубок и ушанку и повесив на шею автомат с новым самодельным прикладом.

– А вот все то же и вычитал, – неприветливо отозвался Леонидов и ткнул пальцем в конец все того же абзаца сводки, что читал до этого вслух. – «В деревне Екатериновка подобран труп санитарного