обратился к бабушке:

— Если вы не имеете ничего против, Эрендира поедет со мной. Я ей дурного не сделаю.

Испугавшись, девочка вмешалась:

— Я ничего не говорила!

— Я это придумал, я и говорю, — сказал грузчик.

Бабушка смерила его оценивающим взглядом, словно пытаясь рассмотреть, большие ли у него гланды.

— Я не возражаю, — сказала она, — если ты мне уплатишь за то, что я потеряла из-за ее небрежности. Всего восемьсот семьдесят две тысячи триста пятнадцать песо минус четыреста двадцать, которые ты у заплатил, итого восемьсот семьдесят одна тысяча восемьсот девяносто пять.

Грузовик тронулся.

— Я и вправду дал бы вам эту кучу денег, если бы они у меня были, — серьезно сказал грузчик. — Девочка их стоит.

Бабушке пришлась по душе решимость юноши.

— Ладно, когда будут, возвращайся, сынок, — сказала она приветливо. — А теперь поезжай, а то, если начнем считать, выйдет, что ты мне должен еще десятку.

Грузчик на ходу запрыгнул в кузов. Он помахал рукой Эрендире, но она была все еще так перепугана, что не ответила.

На том же пустыре, где их оставил грузовик, бабушка и Эрендира наспех соорудили лачугу из оцинкованных листов и остатков персидских ковров. Они расстелили на полу две циновки и спали так же крепко, как дома, пока солнце не пробилось сквозь щели и не стало припекать им щеки.

В то утро, против обыкновения, бабушка прислуживала Эрендире. Она раскрасила ей лицо в соответствии с идеалом загробной красоты, модной в дни ее юности; последним штрихом были искусственные ресницы и бант из накрахмаленной кисеи, похожий на бабочку.

— Выглядишь ты ужасно, — признала бабушка, — но это к лучшему: мужчины — настоящие животные во всем, что касается женщин.

В пылающем безмолвии пустыни до них донесся стук копыт пока еще невидимых мулов. По приказу бабушки Эрендира улеглась на циновку — точь-в-точь молодая актриса в ожидании момента, когда поднимется занавес. Опираясь на епископский посох, бабушка покинула лачугу и уселась на трон, поджидая приближающихся мулов.

Вскоре она увидела почтальона. Ему было не больше двадцати лет, но профессия делала его старше; носил он комбинезон цвета хаки, гетры, пробковый шлем и заткнутый за патронташ револьвер. Он ехал на муле, что был покрупнее, и вел за уздечку второго, на которого были навалены холщовые мешки с корреспонденцией.

Проезжая мимо бабушки, он поприветствовал ее и неспешно и безразлично последовал дальше. Но бабушка знаками предложила ему заглянуть внутрь лачуги. Мужчина заглянул и увидел лежащую на циновке, размалеванную словно покойница, Эрендиру в платье с фиолетовой каймой.

— Нравится? — спросила бабушка.

Почтальон, однако, все еще не понимал, что ему предлагают.

— Натощак недурно, — улыбнулся он.

— Пятьдесят песо, — сказала бабушка.

— Да что она, золотая, что ли! — воскликнул почтальон. — Это же мое месячное пропитание.

— Не мелочись, — сказала бабушка. — За авиапочту платят больше, чем священнику.

— А я простой почтальон, — ответил парень. — Авиапочту развозят на грузовике.

— Так или иначе, любовь значит в жизни не меньше, чем еда, — сказала бабушка.

— Любовью сыт не будешь.

Тут бабушка поняла, что у человека, живущего чужими надеждами, всегда найдется время поторговаться.

— Сколько у тебя? — спросила она.

Почтальон спешился, вытащил из кармана несколько жеваных банкнотов и показал их бабушке. Та быстро и алчно, как мяч в игре, схватила деньги.

— Делаю тебе скидку, — сказала она, — по при условии, что ты повсюду пустишь о нас слух.

— По всему свету, — ответил почтальон. — Это я могу.

Эрендира, которой было не моргнуть, сняла искусственные ресницы и подвинулась к краю циновки, освобождая место случайному жениху. Как только он вошел в лачугу, бабушка энергичным движением задернула за ним занавеску.

Сделка оказалась выгодной. Привлеченные рассказами почтальона, мужчины приезжали издалека — испробовать новинку. Вслед за мужчинами появились лотерейные столы и лотки с едой, а под конец приехал на велосипеде фотограф, установивший напротив палатки аппарат на треноге под траурной накидкой и повесил перед ним занавесь, изображавшую озеро с немощными лебедями.

Сидя на троне и обмахиваясь веером, бабушка выражала полную непричастность к собственноручно устроенной ярмарке. Ее интересовал только порядок в очереди и точность сумм, которые вносились авансом. Поначалу она была до того строгой, что отвергла хорошего клиента только потому, что ему не хватало пяти песо. Но с течением времени, усвоив жизненные уроки, она позволила добавлять к деньгам ладанки, семейные реликвии, обручальные кольца — словом, все, что считала (попробовав сперва на зуб) высокопробным, хоть и не блестящим, золотом.

Пробыв в этой деревне довольно долгое время, бабушка скопила достаточно денег, чтобы купить осла и углубиться в пустыню в поисках мест, более выгодных для погашения долга. Она ехала на осле в носилках, сооруженных на скорую руку, скрываясь от оцепенелого солнца под зонтиком со сломанной ручкой, который держала Эрендира. За ними четверо индейцев несли разобранное на части становище: циновки, подновленный трон, алебастрового ангела и саквояж с останками Амадисов. Фотограф ехал на своем велосипеде вслед за караваном, держась, впрочем, в отдалении и делая вид, будто едет совсем на другой праздник.

Полгода спустя бабушка смогла наконец оценить во всей полноте положение дел.

— Если так пойдет и дальше, — сказала она Эрендире, — ты рассчитаешься со мной через восемь лет, семь месяцев и одиннадцать дней.

Закрыв глаза и жуя зерна, хранившиеся в кармане пояса, где лежали также и деньги, бабушка пересчитала все сначала и уточнила:

— Не считая, само собой, жалованья и еды для индейцев и прочих мелких расходов.

Следовавшая за ослом Эрендира, изнуренная жарой и пылью, беспрекословно выслушав бабушкины рассуждения, с трудом сдержала слезы.

— У меня внутри как будто толченое стекло, — сказала она.

— Попробуй уснуть.

— Хорошо, бабушка.

Она закрыла глаза, глотнула раскаленного воздуха и, спящая, продолжала идти за ослом.

Маленький грузовичок, нагруженный клетками, показался на горизонте, вздымая облака пыли и распугивая молодых коз, и птичий переполох пролился, как поток прохладной воды, на тяжелую воскресную дрему Сан-Мигель-дель-Десьерто. За баранкой сидел крепко сбитый фермер-голландец, с кожей, потрескавшейся от непогоды, грубой, как шкура животного, и беличьими усами, которые он унаследовал от одного из своих прадедов. Его сын Улисс, сидевший рядом с ним, был огненно-рыжим юношей с глубоким, как море, отрешенным взглядом, точь-в-точь беглый ангел. Внимание голландца привлекла палатка, перед которой ожидали своей очереди солдаты местного гарнизона. Солдаты сидели на земле и пили из одной бутылки, передавая ее из рук в руки, а головы их были прикрыты ветками миндаля, как будто они устроили засаду и ждут боя. Фермер спросил по-голландски:

— Что тут, черт подери, продают?

— Женщину, — ответил ему сын со всей своей непосредственностью. — Ее зовут Эрендира.

— А ты откуда знаешь?

— В пустыне все это знают, — отвечал Улисс.