отплевывался. Из коша доносилось заунывное пение второй жены Чибуртая, которая только что подоила кобылиц и мешала свежее молоко со старым кумысом. Она пела бесконечные киргизские былины о старых богатырях, любимейшим из которых был последний сибирский хан Кучум. Это было даже не пение в собственном смысле, а какой-то плачущий речитатив с повышениями и понижениями, напоминавшими мерный прибой морской волны. Сколько самой удручающей поэзии в одном таком мотиве… Это была живая история неисчислимых бед, разливавшихся по степи пожаром. Сколько миллионов погибло, а осталась живой одна былина, которая вспоминала былое теплым словом. Чего-чего не видела вот эта степь, среди которой курился наш огонек, и как к ее простору шла эта песня, напоминавшая наши русские бабьи причитанья по покойнике. А скоро уже с победным гулом пронесется первый поезд Сибирской железной дороги, и народная песня, полная святой скорби, замрет навсегда или, в лучшем случае, сделается достоянием какого-нибудь собирателя-этнографа. К чему и зачем эта история крови, слез и страданий? Неужели она таится в каждом из нас, и только обстоятельства мешают ее реализировать?

— Эх, лошадь-то какая была!.. — вслух думал Егор Иваныч, начинавший в последнее время наяву грезить своим промененным гнедком.

— Твой лошадь дрянь, — спокойно ответил Чибуртай. — Такой лошадь волку давал, и тот назад тащил…

— Такой другой лошади и не сыскать…

— Хуже не найдешь… Я его и есть бы не стал.

У Егора Иваныча проявлялись болезненные преувеличения достоинств гнедка, и он любил возвращаться к этой теме, особенно когда мы бывали у Чибуртая. Киргиз спорил для препровождения времени.

Этот обычный спор был прерван сдержанным ворчанием желтого волкодава, лежавшего у входа в кош. На него откликнулись моментально другие собаки. Стабуненные в одну изгородь кобылицы предупредительно затопали ногами.

— Кто-то идет… — заметил Егор Иваныч.

Чибуртай не шевельнулся, продолжая сидеть на корточках, как истукан. Он не изменил себе, когда собаки одной стаей ринулись в темноту.

— Свой… — решил Егор Иваныч, прислушиваясь, как глухое собачье ворчанье перешло в ласковый визг.

Из темноты показалась высокая фигура. Это был фельдшер Куклин. Его неожиданное появление произвело впечатление, так что даже Чибуртай заворчал:

— У, шайтан… Зачем ночам шатал, добрые люди пугал?

— Мир на стану, — спокойно проговорил Куклин, подсаживаясь к нашему огоньку. — Этакая ночь-то стоит… Слышно, как трава растет.

Он раскурил папиросу и сосредоточенно принялся смотреть на огонь. Мне показалось, что он сильно изменился и похудел.

Егор Иваныч продолжал лежать ничком точно раздавленный. Я понимал, как у него горело сердце на скотского фельдшера, и ждал крупного разговора.

— Где шатал? — спрашивал гостя Чибуртай. — Нашел клад?

Этот невинный вопрос заставил Егора Иваныча расхохотаться. Он закрыл даже лицо руками и только повторял:

— Ох, прокураты, чтобы вам пусто было!.. Клад… ха-ха! Не положил — не ищи. Вот тебе и клад.

— А ты чему обрадовался? — озлился Куклин. — Глупый человек, и больше ничего. Надо понимать.

Эта реплика заставила Егора Иваныча сесть. Он посмотрел на ненавистного фельдшера злыми глазами, как, вероятно, смотрит гремучая змея на несчастного зайца, которого готовится проглотить, и заговорил без всяких вступлений:

— Я-то, дурак, и даже весьма… Ловко ты меня тогда подковал лошадью. Да… Ну и ты тоже около того…

— Около чего?

— Дурак не дурак, а сроду так… Зайцы у тебя в башке в чехарду играют. Верно говорю… Клад! Ах, ты…

Дальше началась ругань, причем на сцену явилась и жена фельдшера, и обманутый им генерал, и какие-то темные художества по службе, за каковые фельдшера гнали с мест, и т. д., и т. д. Одним словом, Егор Иваныч сорвал сердце в полную меру. Чибуртай продолжал сидеть неподвижно по-прежнему и сосредоточенно глядел в огонь. Я чувствовал себя очень неловко, но не вступался в чужое дело. Фельдшер сидел и смотрел на Егора Иваныча улыбавшимися глазами.

— Ну, каков ты есть человек?! — выкрикивал Егор Иваныч каким-то «истошным» бабьим голосом. — Сколько обманешь, столько и проживешь… А только не на того напал. Мне, брат, мое отдай!.. Не согласен, и кончено. Только найдешь клад — я из тебя живым мясом выхвачу… Нет, брат, шалишь!

Получилось маленькое противоречие: сначала Егор Иваныч хохотал над кладом, а теперь требовал своей части, когда этот клад будет найден. Как я заметил раньше, Егор Иваныч хотя и ругал фельдшера, но его таинственная деятельность была неотразимо-привлекательна для моего верного слуги. А вдруг отыщется этот самый клад? И помирать не надо.

— В самом деле, какой вы клад ищете? — обратился я к фельдшеру, чтобы прекратить ругань Егора Иваныча.

— Ну-ка, говори?!.- вцепился Егор Иваныч. — Все говори…

— И скажу, — спокойно ответил фельдшер, раскуривая новую папиросу. — Что же мне скрывать? Все скажу… Видите ли, милостивый государь, я, можно сказать, сделался несчастным человеком через собственную супругу. Да-с… О других жизненных неприятностях я уже не говорю. Враги меня преследовали, можно сказать, от самого первого дня моего рождения… А жена уж все и докончила. Видите ли, когда я напал на мысль о кладе, то предложил ей, конечно, продать дом, — дом-то ее, — ну, она, конечно, по своему женскому малодушию уперлась. Не понимает, что от счастья отказывается. Дело самое верное… А чем же я виноват, например, ежели у жены душа короткая? Не вышла в настоящую меру — и конец. Конечно, я с своей стороны делал ей некоторые внушения и держал себя вполне сосредоточенно. А она, например, к прокурору, к жандармскому полковнику, и сейчас, например, отдельный вид на жительство, и сейчас, например, меня в шею. Хорошо-с… Рассудите сами: жена моя, у жены дом, — значит, и дом тоже мои. С ее стороны было только одно упрямство.

— Каким образом вам пришла в голову эта мысль о кладе? — перебил я.

— Как — каким? Кто же этого не знает, милостивый государь? И даже весьма просто. Сколько угодно этих самых кладов я знаю по разным местам, но только те так, не стоят хлопот. А тут вышло дело настоящее… Когда Ермак завоевывал Сибирь, то сибирский хан Кучум убежал в степь и унес с собой все сокровища. Ермак-то и давай гонять его по степи, как зайца, ну, Кучуму и стало невмоготу. Да и ослеп он к тому же. Вот он, то есть Кучум, и закопал свои сокровища в некотором месте, только бы не достались они Ермаку. И, конечно, при этом сделал зарок-с… Извините, а только я этого не могу вам открыть, то есть какой зарок.

— Нет, ты говори все! — вступился Егор Иваныч. — Ты не скрывай…

— Да ведь ты все равно ничего не поймешь, потому как есть человек необразованный. А вот я им по порядку буду говорить… Да-с. Степняки, милостивый государь, конечно, все знают о кладе Кучума, но боятся его взять. Опять все дело в зароке… Хорошо-с. Теперь войдите в мое положение: дело у меня верное, только недостает денег. А тут жена выгнала на улицу, собственная жена. Значит, что остается делать? Добыть денег. Но где же нынече добудешь денег даже на самое верное дело? Кстати, в это же время меня и со службы прогнали, опять по жалобе на меня жены, и даже хотели отдать под суд. Кругом враги… А я про себя понимаю, что это есть самая хорошая примета, потому что никакой клад не дается без