Совершенно случайно пришлось встретиться с подхорунжим Зеленковым, Борисом Андреевичем. Встречались мы не раз, конечно, и раньше, в первый период восстания в нашем округе, Усть- Медведицком, — я помню среди усть-хоперцев это худощавое, умное лицо с белокурыми усами и смышленым взглядом мягких серых глаз. Но проходили мы мимо друг друга, не до разговоров было. А теперь вот, столкнувшись в мирной обстановке за стаканом чая у нашего писателя Р.П. Кумова, ворохнули минувшее и разговорились, пустились в воспоминания о пережитом — еще свежем, но уже обросшем новыми наслоениями, затененном дальнейшими событиями.

Зеленков, усть-хоперец, участник восстания с самого его начала, был мне особенно интересен как живой свидетель первых ростков движения. Тот неуловимый момент, в который затрепетала благородно- негодующая, очнувшаяся от мутного угара мысль в среде, за месяц перед тем, может быть, устраивавшей облавы на офицеров, для меня был окутан такой же тайной непостижимости, как тайна зарождения жизни. И я не знаю, будет ли когда вполне открыта завеса над первыми осторожными перекликаниями степных углов, хутора с хутором, над первыми шагами ощупью и с оглядкой, над всем тем прологом к героическому сказанию жизни, от которого веет седой стариной зипунных рыцарей. И кто расскажет, как вылетели первые искорки из казацкого кремня под секущими ударами жизненных уроков, раскрывших подлинную сущность «товарищеской» действительности?..

Даже самые близкие участники великого современного драматического действа казацкого затрудняются точно указать момент, с которого мысль претворена была в слово: «Жребий брошен!» — и слово стало делом…

Была в нашем углу полоса безнадежности — кратковременная, но беспросветная. И казалось, все живое, хранившее искру порыва, не утратившее чувства чести, способное к протесту и жертве, — вымерло или было забито в самые сокрытые щели жизни. Казалось, жизнь стала сплошным хлевом, ко всему, кроме ценностей хлева, равнодушной. Пьяные, заплетающиеся языки опаскудили прекрасные слова, освященные терновым венцом крестных мук самоотвержения, веками возвышенной мечты человечества. В жизни царили корыто и шкура. Эти два лозунга руководили так называемым «трудовым» людом и теми, кто подыскал подходящую окраску и прикинулся усвоившим пролетарское мироощущение…

«Контрразведка» товарищей Рожкова и Миронова[16], двух типов, на которых держалась советская власть в нашем углу, потешалась от скуки над ущемленным гражданином «свободнейшей в мире республики». На одном станичном сборе того времени перед «товарищем» Рожковым наш предводитель говорил коснеющим от страха голосом:

— Советскую власть признаю…

— То-то! — давясь от смеха, грозил пальцем «товарищ».

Развлекался — скучно было. Скука и тоска была смертная. И нечем было жить: ни веры в торжество правды, ни надежды на день грядущий не было. Темь, горечь горькая бессилья, отчаянье одиночества и безбрежной распыленности…

И, помню, когда великим постом стали заезжать ко мне и пешком приходить молоденькие офицеры из учителей и агрономов — «за книжками» — и осторожно нащупывать «настроение» — я с изумлением и сомнением спрашивал:

— Вы еще верите?

— Верим. А как же иначе? Иначе и жить не стоит…

— Но где же упор?

Упора не было пока, но благородно-мятежная юность верила, что он будет. И это всецело ее заслуга — сохранение угасавшего уголька веры в то, что клич возмущенной чести не только прозвучит среди безбрежного разлива шкурности, предательства, распыленности, но и не замрет без отзвука. Заслуга молодых орлят. Ибо старость, умудренная горечью и полуослепшая от тяжкого ига этой мудрости, негодовала, но сомневалась и жалась к стороне.

Но когда прозвучал зов восстания, — подхвачен он был окрепшими и вдруг помолодевшими стариковскими голосами…

— Скажите, Борис Андреевич, кому поклониться за восстание — старикам или молодым? — спросил я нашего собеседника — Зеленкова.

Он ответил не сразу:

— Старикам. Поддержали старики…

И, помолчав минутку, прибавил:

— Греха таить нечего: мы, фронтовики, раскачивались долго… Дело касалось, конечно, нас — ну разговоров было-таки… нейтралитет и прочее… Скрывать нечего… Словом сказать, — заключил он, в раздумье глядя в налитый стакан, — начинали дело офицеры, раздували кадило старики. А мы уж подпряглись и вот… везем…

— Тяжеленько, конечно…

Зеленков мягко улыбнулся сквозь белокурые усы.

— Иной раз, как говорится по-нашему, по-хуторскому, аж пупок трещит, а тянуть надо… Я — благодаря Бога — участвовал в набегах, в жарких схватках, уцелел… Господь <у>крыл. Вот после двух скрозных — отвалялся, ничего…[17] Постиг однажды несчастный случай, правда: попадал в гости к Миронову — ну, вывернулся, Бог привел…

— В плену были?

— Так точно. Ровным счетом полтора месяца…

— У Миронова?

— Так точно. За ручку даже с ним держался…

— Да как же это вы?

— А очень просто…

И действительно, просто это вышло, — по бесхитростному, чуждому рисовки, простому рассказу Зеленкова. Было это 16 августа, когда отряд полковника Голубинцева[18], вслед за отступавшей из Мариновки красной ратью Миронова, подошел к границам Саратовской губернии. Как известно, началась тогда полоса митингов в некоторых частях освободительных войск. Вылез вперед распропагандированный шкурник, инстинктивно угадывавший момент и восприимчивость почвы. Шкурник кричал: дальше идти незачем, из своей земли красных выбили, а там пусть сама Россия решает, выгонять их или оставить на завод, если они ей понравятся. Эта проповедь невмешательства впитывалась казаками, как вода губкой. Сотни отказались выполнить боевой приказ и остановились: дальше нейдем…

Зеленков со своим взводом был послан в разъезд — осветить слободу Кондаль[19]. Взвод проехал саженей сто по саратовской территории.

— Стой! довольно! — послышались голоса сзади.

— Это чего же будет? — спросил Зеленков.

— Надо кончать войну — чего!

— А возложенную обязанность выполнить не надо, стало быть? Долг службы?

— Буде, пожалуйста, тень наводить: долг службы! Из своей земли вымели навоз, а саратовцы — пущай, как знают: нравится им советская власть — пущай! Не нравится — нехай потрудятся сами выгнать, а мы им — не крестьяне…

— Стало быть, это окончательное ваше слово?

— Не желаем!

— Ну, ежели так — я один поеду, — стыдней будет вам…

— Езжай, если охоту имеешь. Авось дубовый крест заслужишь…

Выпросил Зеленков бинокль у сотника Степанова, поехал один. На окраине слободы опросил местного жителя, проходили ли войска через слободу? Проходили.