окно. Я лежал, напряженно прислушиваясь. Вдруг к моему неописанному ужасу, я услышал тихие шаги в соседней комнате. Дрожа от страха, я соскользнул с кровати и заглянул в дверь моего кабинета.

— Артур, — закричал я, — мерзавец! вор! как ты смеешь трогать диадему?

Газ был на половину спущен, как я его оставил, и мой несчастный сын в рубашке и панталонах стоял около газового рожка, держа в руках диадему. Он, как мне показалось, ломал или гнул ее изо всех сил. При моем крике он уронил ее на пол и побледнел, как смерть. Я поднял диадему и стал ее рассматривать. Один из золотых зубцов с тремя изумрудами был отломан.

— Презренный! — закричал я вне себя от гнева, — ты сломал ее, ты опозорил меня навсегда. Куда девал ты камни, которые украл?

— Украл? я? — закричал он.

— Да, ты вор! — ревел я, тряся его за плечи.

— Камни все. Нс может быть, чтобы их не было.

— Трех не достает, — сказал я, — и ты знаешь, где они. Ты украл и еще лжешь. Разве я не видел, как ты старался отломить другой кусок?

— Вы довольно ругали меня, — сказал он, — и более я терпеть не намерен. Теперь я ни скажу об этом ни слова, так как вы оскорбили меня. Я завтра же оставлю ваш дом и сам попробую пробить себе дорогу в жизни.

— Ты оставишь мой дом в руках полиции! — закричал я, почти обезумев от горя и гнева. Я добьюсь того, что узнаю правду.

— От меня вы больше ничего не узнаете, — сказал он, с такой силой, которой я в нем не подозревал. — Если вы хотите звать полицию, так пусть полиция и доискивается до истины.

Между тем уже весь дом поднялся на ноги, так как я в гневе сильно возвысил голос. Мэри первая вбежала в мою комнату и, при виде диадемы и выражения лица Артура, она догадалась обо всем, громко вскрикнула и без чувств упала на пол.

Я ПОСЛАЛ служанку за полицией и тотчас же передал в ее руки расследование дела. Когда полицейский инспектор и констебль вошли в дом, Артур, молча стоявший до тех пор со скрещенными на груди руками, спросил меня, в самом ли деле имею я намерение обвинить его в воровстве? Я отвечал ему, что теперь это уже не частное, а общественное дело, так как испорченная диадема была национальной собственностью. Я решил во всем следовать указаниям закона.

— По крайней мере, — сказал он, — вы не сейчас арестуете меня. Для вас самих будет выгоднее, если я выйду из дома на пять минут.

— Да, чтобы ты мог убежать или скрыть то, что ты украл! — воскликнул я.

Затем, представив ужасное положение, в которое я был поставлен, я стал умолять его вспомнить, что не только моя честь, но честь гораздо более важного лица была скомпрометирована, и что он подымет скандал, который вызовет целую бурю в государстве. Он может отвратить все это, если только скажет, где находятся недостающие три камни.

— Ты только обдумай хорошенько, — сказал я. — Тебя поймали на месте преступления, и никакое признание не может уже увеличить твою вину. Если ты только постараешься поправить дело, сказав нам, где находятся изумруды, все будет прощено и забыто.

— Поберегите ваше прощенье для тех, кто в нем нуждается, — сказал он с усмешкой и отвернулся от меня.

Я видел, что он слишком ожесточен, чтобы слова мои могли иметь на него влияние. Для этого был только один путь. Я позвал инспектора и передал его ему. Немедленно обыскали не только его самого и его комнату, но и все уголки дома, куда бы он мог спрятать драгоценные камни. Но они исчезли бесследно, а несчастный не хотел и рта разинуть, несмотря на все наши увещания и угрозы.

В то же утро он был заключен в тюрьму, а я, пройдя через все формальности полиции, поспешил к вам умолять вас о том, чтобы распутать это дело. Полиция откровенно заявила, что она пока не может сделать ничего. Вы можете истратить на это сколько хотите и найдете нужным. Я уже объявил тысячу фунтов награды тому, кто найдет камни. Господи! что я буду делать! В одну ночь я потерял и драгоценные камни, и честь, и сына! О, что мне делать!

Он схватился опять за голову и заметался в тоске, плача в то же время как ребенок, не находящий слов для выражения своего горя. Шерлок Хольмс молча сидел несколько минут, нахмурив брови и пристально смотря в огонь.

— У вас много бывает гостей? — спросил он наконец.

— Нет, за исключением моего компаньона с семьей и приятеля Артура Сера Джорджа Вернуелля, который в последнее время бывал довольно часто, кажется, что никто не бывает.

— А вы часто бываете в обществе?

— Артур бывает; но Мэри и я сидим дома. Нас обоих это не занимает.

— Это странно в молодой девушке.

— Она очень спокойного характера, да к тому же и не так уже молода: ей двадцать четыре года.

— Вы говорите, что это происшествие поразило ее.

— Ужасно! Она как будто даже страдает больше меня.

— Вы оба не сомневаетесь в виновности вашего сына.

— Как я могу сомневаться, когда я своими глазами видел диадему в его руках.

— Я не могу считать этого доказательством. Была ли диадема разломана совсем?

— Нет, она была только погнута.

— Не думаете ли вы, что он пытался выпрямить ее?

— Боже мой! вы делаете все возможное, чтобы оправдать его. К несчастью это слишком трудно. Для чего же он был в этой комнате, и если он не имел дурного намерения, отчего он этого не сказал?

— Совершенно верно. Но почему же, если он виновен, он не выдумает какую-нибудь ложь? Из его молчания нельзя заключить ни того, ни другого. Тут есть много неясного в этом деле. Что думают полицейские о шуме, который разбудил вас?

— Они думают, что это Артур затворил дверь своей комнаты.

— Как умно! Как будто человек, идущий на преступление, хлопнет дверью так, чтобы разбудить кого нибудь в доме. Что же они говорят об исчезновении камней?

— Они все еще ищут по полу и осматривают мебель, в надежде найти их.

— Искали ли они вне дома?

— Да, они выказали удивительную энергию. Весь сад был перерыт.

— Теперь, уважаемый сэр, — продолжал Хольмс, — разве не ясно вам, что тут дело совсем не так просто, как думаете вы и полиция: мне оно представляется чрезвычайно сложным. Посмотрите, что выходит из вашей теории. Вы полагаете, что ваш сын встал с постели и с большим риском для себя прошел в ваш кабинет, отпер письменный стол, вынул диадему, руками отломил от нее маленький кусок, куда-то ушел, спрятал три камня так искусно, что никто не может их найти, и затем вернулся опять с остальными в комнату, где он подвергал себя величайшей опасности быть накрытым. Возможно ли, спрашиваю я вас, допустить такую теорию.

— Да что же другое-то? — с отчаянием закричал банкир. — Если намерения его были не бесчестны, то почему же он не объясняет их?

— Наше дело узнать это, — возразил Хольмс, — а теперь, мистер Хольдер, отправимся к вам и посвятим часок расследованию некоторых деталей.

Мой приятель настаивал на том, чтобы я сопровождал их, что я и сделал с удовольствием, так как мое любопытство было крайне возбуждено всей этой историей. Признаюсь, что виновность сына банкира казалась мне столь же очевидной, как и его несчастному отцу, однако я безусловно верил в проницательность Хольмса и чувствовал, что у него должны быть серьезные основания не удовлетворяться даваемыми объяснениями. Он не говорил ни слова во всю дорогу и казался погруженным в глубокое раздумье. Клиент же наш как будто ожил немного от той слабой надежды, которую ему давали, и даже начал говорить со мной о делах. Вскоре мы доехали до Фербэнка, скромного жилища богатого банкира.

Фербэнк был большое четырехугольное здание из белого камня, стоящее немного поодаль от дороги. Дорога для экипажей с большой покрытой снегом лужайкой вела к двум большим чугунным воротам, ведущим во двор. На правой стороне забора была маленькая деревянная калитка, открывающаяся на узкую