Допрос окончился, и у костра воцарилась тишина. Только кизиловые ветви шумели все сильнее — их тряс подувший недавно горячий южный ветер. Стало душно; на линии горизонта показалось несколько туч, темных в середине и отливающих медью по краям.

Нововейский пошел прочь от костра, как безумный, потом повалился ничком на землю и стал царапать ее ногтями, и кусать свои руки, и хрипеть — словно конец ему пришел. Судороги сотрясали его исполинское тело. Так лежал он несколько часов кряду. Драгуны издали наблюдали за ним. Даже Люсьня не смел к нему приблизиться.

Зато, смекнув, что комендант не разгневается, коли он прикончит татар, грозный вахмистр, единственно из врожденной жестокости, позатыкал им рты травой, чтобы не было криков, и прирезал, как баранов.

Пощадил он одного Элиашевича, рассудив, что тот может сгодиться им как вожатый. Окончив свои труды, он оттащил от костра еще дергающиеся трупы, уложил рядком, а сам пошел глянуть, что там с комендантом.

— Ежели и спятил он, мы того стервеца все одно должны добыть, — буркнул он про себя.

Минул полдень, послеполуденные часы — день стал клониться к закату. Небольшие сперва облачка затянули уже почти все небо и становились все гуще, темнее, все так же отливая медью по краям. Гигантские их клубы, как мельничные жернова, тяжко поворачивались вокруг оси, наползали, грудились и, потолкавшись в вышине, всем сонмом скатывались ниже и ниже.

Ветер налетел внезапно, словно хищная птица, он гнул к земле кусты кизила и крушины, срывал листья и яростно их расшвыривал, а затем вдруг стихал, словно в землю уходил. И в минуты такой тишины слышно было в клубящихся тучах зловещее хрипенье, шипенье, шум, словно собиралось в них сонмище громов и готовилось к битве; глухо ворча, возбуждали в себе громы ярость и гнев, прежде чем взорваться и в исступлении грянуть на перепуганную землю.

— Гроза! Гроза идет! — шептали друг другу драгуны.

Гроза близилась. Становилось все темнее.

Но вот на западе, в стороне Днестра, прогремел гром и со страшным грохотом покатился по небу куда-то к Пруту; там умолк на мгновенье, но тут же снова громыхнул, обрушился на буджакские степи — и грянул раскатом по всей линии горизонта.

Первые крупные капли дождя упали на обожженную траву.

В эту минуту перед драгунами встал Нововейский.

— На конь! — крикнул он громовым голосом.

И, не мешкая ни минуты, ринулся вперед во главе полуторасот всадников.

Выехав из зарослей, он соединился возле табуна с остальными своими людьми, следившими, чтобы никто из табунщиков не ускользнул украдкой в табор. Драгуны в мгновенье ока окружили табун и по примеру татарских табунщиков с диким воплем помчались во весь опор, гоня впереди себя оглушенных лошадей.

Вахмистр держал на аркане Элиашевича и кричал ему в ухо, усиливаясь перекричать грохот грома:

— Веди, сукин сын, да прямиком, не то прирежу!

Тучи меж тем опустились так низко, что почти уже касались земли. Вдруг полыхнуло будто жаром из печи и сорвался бешеный ураган; ослепительный свет разорвал темноту, грянул гром, еще и еще раз, в воздухе запахло серой, и снова воцарилась тьма. Ужас объял табун. Лошади, подгоняемые сзади дикими окриками драгун, неслись, раздув ноздри, разметав гривы, едва касаясь земли; гром не умолкал ни на минуту, ветер выл, а драгуны гнали как безумные в этом вихре, в этом мраке, среди грохота, от которого земля, казалось, вот-вот треснет, сами гонимые бурей и местью и в пустынной этой степи подобные страшному хороводу призраков или злых духов.

Пространство убегало перед ними. Вожатый был им без надобности, табун несся прямо к стану татар, который был все ближе и ближе. Но прежде чем они достигли его, гроза разбушевалась с такою силой, словно небо и земля обезумели. Весь горизонт запылал живым огнем, при свете его они уже издали увидели стоявшие в степи шатры; мироздание сотрясал грохот громов; казалось, клубы туч вот-вот сорвутся с неба и обрушатся на землю. И в самом деле, хляби небесные разверзлись, и потоки дождя стали заливать степь. Лавина дождя заслонила свет, на несколько шагов ничего не было видно вокруг, с раскаленной солнечным жаром земли поднялась густая мгла.

Еще минута, и табун, а с ним и драгуны достигнут стана.

Но перед самыми шатрами табун вдруг в диком переполохе разбежался в разные стороны; в этот момент из трехсот грудей вырвался страшный крик, триста сабель засверкало от огня молний, и драгуны ворвались в шатры.

Татары перед началом ливня видели в свете молний близящийся табун, но никому не пришло в голову, сколь страшные гонят его табунщики. Удивило и обеспокоило их, что табун гонят прямо на шатры, и они подняли крик для устрашения лошадей. Сам Азья сын Тугай-бея, приподнял полотняный полог и, несмотря на дождь, вышел наружу, изобразив гнев на грозном своем лице.

Но как раз в эту минуту табун разбежался, а в дождевых потоках и во мгле зачернелись какие-то фигуры — было их много больше, нежели табунщиков, — и загремел грозный крик:

— Бей, убивай!…

Ни на что уже не было времени, даже на то, чтобы подумать, что случилось, даже на то, чтобы испугаться. Людской смерч, куда как страшнее и яростнее грозы, обрушился на табор.

Прежде чем Тугай-беевич успел попятиться в шатер, некая сверхчеловеческая сила подняла его от земли; он почуял вдруг, что его сжимают в страшных объятьях и что от этих объятий гнутся его кости, трещат ребра; спустя мгновенье он увидел как бы в тумане лицо, которому предпочел бы лик дьявола, и потерял сознание.

А тем временем закипела битва, вернее, жестокая резня. Гроза, темень, внезапность нападения неведомых людей, несущиеся кони — все это лишило татар возможности сопротивляться. Безумство страха охватило их. Никто не знал, куда бежать, где скрыться, у многих не было при себе оружия, многих нападение застигло во сне, и, одуревшие, ополоумевшие от ужаса, они сбивались в кучи, падали, давя и топча друг