кобылой, выгнулось дугой, как если бы она лежала на колесе. Дабы сильней вытянуть члены, палач повернул рукоять на два оборота, отчего ее ноги, находящиеся примерно в футе от колец, приблизились к ним на шесть дюймов.
Здесь мы вновь прервем наш рассказ, чтобы воспроизвести протокол:
«На малой кобыле во время вытягивания она несколько раз повторила:
— О Господи, я умираю, умираю, хотя сказала всю правду.
Ей влили воды [51] она сильно дернулась, задрожала и произнесла следующие слова:
— Вы убиваете меня.
Спрошенная о сообщниках, ответила, что таковых у нее не было, кроме одного, который десять лет назад попросил у нее яду, чтобы избавиться от жены, но что этот человек давно уже умер.
Ей влили воды, она несильно дернулась, но говорить не пожелала.
Ей влили воды, она несильно дернулась, но, судя по виду, говорить не желала.
Спрошенная, почему, коль скоро у нее не было сообщников, она писала из Консьержери Пенотье, прося его сделать для нее все, что в его возможностях, и напоминая, что ее и его интересы в этом деле совпадают.
Ответила, что у нее никогда не было сведений, что Пенотье был в сговоре с Сент-Круа по части ядов, и сказать противное значило бы солгать перед своей совестью; поскольку же в шкатулке Сент-Круа нашли записку, касающуюся Пенотье, и поскольку она его часто видела с Сент-Круа, то подумала, что дружба между ними могла бы привести и к продаже яда; в таковом сомнении она решила написать ему, но притом как если бы это было и вправду, полагая, что оный поступок не может пойти ей во вред; Пенотье либо состоял в сообщничестве с Сент-Круа, либо нет, и ежели он состоял, то подумал бы, что маркиза сможет его выдать, и потому сделал бы все, чтобы вырвать ее из рук правосудия, а ежели не состоял, то оставил бы письмо без внимания, вот и все.
Ей вновь влили воды, она сильно задергалась, но сказала, что на этот предмет не может показать ничего другого, кроме того, что уже показала, потому как в противном случае поступила бы против совести».
На этом обычная пытка была завершена: маркиза выпила уже треть того количества воды, которой, как она сказала, вполне достаточно, чтобы утопить ее; палач прервался, чтобы подготовиться к чрезвычайной пытке. Вместо кобылы высотой в два фута он подсунул ей под спину кобылу в три с половиной фута, отчего изгиб ее тела еще усилился, но так как при этой операции длина веревок не была увеличена, члены ее вытянулись еще сильней, и веревки так впились ей в щиколотки и запястья, что потекла кровь; пытка продолжалась, прерываемая только вопросами секретаря и ответами допрашиваемой. Что же касается криков, то их, казалось, никто не слышал.
«Во время вытягивания на высокой кобыле она несколько раз промолвила:
— Боже мой, вы же меня разорвете! Господи, прости меня! Господи, смилуйся надо мной!
Спрошенная, не желает ли она сказать ничего другого насчет своих сообщников.
Отвечала, что ее могут убить, но солгать и тем погубить свою душу не заставят.
Вследствие чего ей влили воды, она встрепенулась, задергалась, но ничего говорить не пожелала.
На требование открыть составы ядов и соответствующих им противоядий.
Сказала, что не знает, какие субстанции входят в их состав, единственно помнит, что входят туда жабы; что Сент-Круа никогда не открывал ей этого секрета; впрочем, она думает, что он не сам их составлял, а делал их ему Глазе; припоминается ей также, что некоторые из них являются просто-напросто очищенным мышьяком; что же касается противоядия, ей известно только молоко, а другого она не знает, и Сент-Круа ей говорил, что, если при первых признаках отравления выпить чашку молока вместимостью в стакан, можно ничего не бояться.
Спрошенная, имеет ли она что-нибудь добавить.
Ответила, что сказала все, что знала, и что теперь ее могут убить, но ничего больше из нее не вытянут.
Посему ей влили воды, она слабо дернулась, сказала, что умирает, другого же ничего не пожелала говорить.
Ей влили воды, она сильно содрогнулась, дернулась, но говорить не стала.
Ей опять влили воды, она не стала дергаться, а громко простонала:
— Господи! Господи! Смерть моя пришла!
Иного же ничего говорить не стала.
После чего, не причиняя ей более вреда, ее отвязали, сняли с козел и обычным порядком отнесли к огню».
У этого огня, то есть лежащей на пыточной подстилке возле камина в комнате тюремного смотрителя, и нашел ее доктор Пиро; не чувствуя в себе сил перенести подобное зрелище, он попросил у маркизы разрешения покинуть ее и пойти отслужить мессу, чтобы Господь ниспослал ей терпения и мужества.
Как видно, достойный доктор не зря молился.
Едва он показался в дверях, маркиза обратилась к нему:
— Ах, сударь, как давно я хочу вас видеть, чтобы вы утешили меня. Пытка была страшно долгой и мучительной, но то был последний раз, когда я должна была общаться с людьми, и теперь мне нужно думать только о Боге. Взгляните, сударь, на мои ноги и руки, как они изранены и истерзаны. Не правда ли, палачи поранили их в тех же местах, что и у Христа?
— Сударыня, — отвечал ей священник, — страдания сейчас — это ваше счастье: всякая мука становится ступенькой, приближающей вас к небу. Вы верно сказали, теперь вам нужно думать только о Боге, нужно обратить к нему все думы и упования, нужно молить его дать вам на небе место среди избранных им, а поскольку ничто нечистое проникнуть туда не может, будем трудиться, сударыня, над избавлением вас от всего нечистого, что может закрыть вам туда дорогу.
Маркиза тотчас встала с помощью доктора, так как сама она едва держалась на ногах, и, пошатываясь, прошла в церковь, поддерживаемая г-ном Пиро и палачом; после приговора палач не должен был покидать приговоренную до того момента, как будет совершена казнь. Все трое прошли на хоры за ограждение, и доктор с маркизой опустились на колени, поклоняясь Св. Дарам. В это время в церкви появились несколько человек, привлеченных любопытством; поскольку удалить их было невозможно, а они отвлекали маркизу, палач закрыл решетку хоров и провел приговоренную за алтарь. Там она села на стул, а доктор устроился на скамье напротив нее. И только теперь при свете, падающем из окна, он увидел, какая перемена произошла в ней. Ее лицо, обычно очень бледное, пылало, глаза сверкали лихорадочным огнем, все тело сотрясалось от внезапных судорог. Доктор хотел сказать ей несколько утешительных слов, но она, не слушая его, воскликнула:
— Сударь, а вы знаете, что мне вынесли бесчестный, позорящий приговор? Знаете, что в нем упоминается костер?
Доктор ничего не ответил и, подумав, что ей надо подкрепиться, попросил палача велеть принести вина. Через несколько секунд появился тюремщик, принесший чашку; доктор подал ее маркизе, та чуть омочила губы и тут же вернула ее; потом, обратив внимание, что у нее открыта грудь, достала носовой платок прикрыть ее, а чтобы заколоть его, попросила у тюремщика булавку; тот замешкался с исполнением просьбы, так как искал у себя булавку, но маркиза, решив, что он опасается, как бы она не проглотила ее, покачала головой и сказала с печальной улыбкой:
— О, теперь можете не бояться. Этот господин — порука тому, что я не причиню себе никакого вреда.
— Сударыня, — ответил ей тюремщик, подавая булавку, — прошу простить меня за то, что заставил вас ждать. Клянусь, я ни в чем не подозревал вас. Кому другому это, возможно, и пришло бы в голову, но только не мне.
