террору не имели и не имеют, но которые не отрицают своей работы в области пропаганды идей гуманизма и классового равенства, барон Рихтгофен упустил из виду, что даже господин Петр Струве со своим умеренно-буржуазным журналом «Освобождение» запрещен в России и официально именуется «анархистом», тогда как у нас в Берлине его не называют иначе, как «консерватор». Выступление барона Рихтгофена свидетельствует о том, что правительство пошло на поводу у тех сил, которым само слово «прогресс» представляется анархизмом. Однако, к счастью, прогресс неодолим — в России тоже!

Фон Бюлов разыгрывал свою комбинацию по законам Мольтке, по военным законам «больших охватов». Он ждал, что реакция на выступление Рихтгофена будет именно такой, какая и планировалась. Он не торопился «ударять» и на этот раз, он давал страстям накалиться.

Дзержинский приехал к Либкнехту вечером, уставший после тяжелого дня: спорил до хрипоты с варшавскими «анархистами-коммунистами».

«Называя себя „коммунистами“, вы призываете к кровавому бунту, вы повторяете Нечаева, а ваши слова немедленно подхватывают буржуа и тычут носом неподготовленного читателя: „Смотрите, что вам готовят „анархо-коммунисты“, они ведь „Интернационалом“ клянутся — не чем-нибудь! Поэтому я повторяю, и теперь уже в последний раз: либо вы прекратите безответственную болтовню, спекулируя святым именем „Интернационала“ и „Коммуны“, либо мы обрушимся против вас, как против наемников реакции, именно наемников! Услужливый дурак — опаснее врага! Мы станем бить наотмашь, мы пойдем на сокрушительное и окончательное размежевание, заклеймив вас худшими пособниками буржуазии!“

Говорил он с такой тяжелой убежденностью, что Либезон, Никишкин, Калныш и Витько возражать не посмели: глаза Дзержинского горели открытой, нескрываемой яростью. (Лишь после революции Дзержинский узнает, что Либезон и Никишкин были на содержании Департамента полиции, получая ежемесячное вознаграждение за публикацию своих «возмутительных брошюр».)

— Вы желтый, Феликс, — сказал Либкнехт. — Давайте-ка я заварю вам крепкого кофе, а?

— Тогда вообще не усну.

— Чая?

— А молока у вас нет, Карл? Я бы с удовольствием выпил стакан молока.

— Пива есть три бутылки, это у немца, всегда найдется в доме, а молоко мы пьем редко. Хотите пива?

— Я же не пью.

— Слушайте, нельзя следовать во всем Робеспьеру! Пиво, в конце концов, национальный напиток Энгельса! — Либкнехт улыбнулся. — Что вы такой взъерошенный?

— Карл, мне кажется — я это кожей ощущаю, — сейчас период затишья перед бурей: вряд ли Бюлов смирится с той пощечиной, которую ему отвесил товарищ Бебель.

— Смирится, — ответил Либкнехт, — ему ничего не остается, как смириться с нашей правдой. Он вышел на трибуну схватки неподготовленным.

Так не бывает, — Дзержинский покачал головой. — Так не бывает, Карл. Мне кажется, вы сейчас подобны тетеревам на току — увлеклись, поете, радуетесь победе. Надо готовиться к продолжению борьбы. Надо, Карл. Я, во всяком случае, готовлюсь. Готовлюсь, — упрямо повторил он, чувствуя внутреннее несогласие Либкнехта с его словами.

Прав оказался Дзержинский, однако.

Фон Бюлов дал «разыграться» социал-демократической прессе Германии, он позволил торжествовать победу своим врагам, он не спешил, предупредив Царское Село, что «схватка еще только начинается».

Сторонники английской линии в России пытались подействовать на государя окольными путями в том направлении, что даже если Бюлов одержит в конце концов победу, то критика, которая сейчас раздается на страницах германской прессы, нанесет серьезный удар по престижу империи: «Победа будет куплена ценою унижения».

Николай Второй бродил по парку, стрелял ворон, беседовал с Аликс, дражайшей супругою; она советовала: «але мит вайле», что значит «поспешай с промедлением».

Государь лишний раз убедился в уме Аликс и в крейсерской, утюжной надежности Берлина, когда на заседании прусского ландтага было зачитано обвинительное заключение, доказывавшее, что арестованные «анархисты, нигилисты и бомбисты, коих поспешили взять под защиту германские социал-демократы, на самом деле есть шайка садистов, злодеев, растленных мерзавцев, для которых нет ничего святого». Обвинение в прусском ландтаге (Бюлов не зря выбрал именно этот ландтаг — здесь магнаты и помещики провалили на выборах социал-демократов; все депутаты были имущими) поддерживали два члена кабинета: Шенштедт, министр юстиции, и министр внутренних дел Хаммерштайн.

Дзержинский, читая их речи, был в ярости: множество цитат, «уличающих» арестованных товарищей, взяты из прокламаций варшавских «анархистов-коммунистов», из заявлений русских эсеров, восславлявших террор, брошюр Пилсудского, который призывал к «уничтожению всех и всяких представителей России в Польше». Курьезным, впрочем, было то, что, как самый ударный пункт обвинения, приводились слова «Варшавянки» в следующем переводе: «Вперед, к кровавой борьбе! Повстанцы, вешайте магнатов, топите их в крови!» Речи прусских министров были рассчитаны на бюргерство, на средние слои, на обывателя — это действовало. Министры красок не жалели, рисовали фантастические ужасы, пугали призраком кинжалов, выстрелов в спину, тайных судилищ и виселиц. Сработало. Буржуазные радикалы, которые так дружно поддержали было Бебеля, сейчас так же дружно открестились от него, примкнув к Шенштедту и Хаммерштайну.

(Особенно подействовали слова министра внутренних дел: «Если бы в России увенчалась успехом безумная попытка поднять бунт с помощью анархических, террористических и нигилистических сочинений, то это бы имело немедленную обратную реакцию на Пруссию: Поэтому я возглашаю: „Туа рес агитур!“ — „Так или иначе, но дело идет о нас!“)

По просьбе Розы Люксембург Дзержинский сел за перевод тех «улик», которые помянули прусские министры. Вывод его был точным и кратким. На совещании, которое собрал у себя Либкнехт, Дзержинский сказал:

— Тщательная проверка цитат, приведенных министрами с официальной трибуны, показала следующее: Хаммерштайн и Шенштедт выделили из захваченной литературы лишь прокламации русских социалистов- революционеров, польских «анархистов-коммунистов» и ППС. Однако, как явствует из описи захваченной литературы, подавляющее большинство принадлежало перу русских и польских социал-демократических публицистов, которые выступают как раз против положений товарищей эсеров и анархистов. Приведены цитаты из сочинений ППС, но ни слова не сказано о польской социал-демократической литературе, принадлежащей перу Розы, где ППС разоблачается как сила, чуждая идеям революции, как организация заговорщиков, играющих в террор! Там, где «улик» не хватало, цитаты переписывались прусской полицией с помощью того же Гартинга и еще коллеги Выводцева, сидящего в должности консула Российской империи в Кенигсберге, — полное смыкание дипломатии с жандармским ведомством!

Бебель поднялся на трибуну рейхстага назавтра после совещания у Либкнехта. Его доводы были неопровержимы. Однако в стране уже начался неуправляемый психоз; буржуазная пресса травила германскую социал-демократию, как «пособницу русских и польских террористов». Бебель вернулся на свое место под улюлюканье бюргерских, банковских и клерикальных депутатов. Бюлов, чувствуя, что момент его торжества настал, медленно поднял руку, испрашивая слово у президента рейхстага.

— Решение вопроса о поведении у нас иностранцев принадлежит правительству, — медленно начал он, — а не чужеземным нигилистам или их советчикам из среды нашей социал-демократии. Ни в какой стране мира не могут быть терпимы безобразия со стороны иностранцев. Ни в какой другой стране иностранцы не могут себе позволить ничего подобного. Сострадание и внимание нужны, если они к месту; терпимость и защита гарантирована для тех, кто подчиняется нашим законам и соблюдает их, для тех, кто ведет себя прилично. Однако мы в Германии еще не зашли так далеко, чтобы позволить бунтарям и заговорщикам водить нас за нос. Весь шум, который сейчас подымает социал-демократия, имеет одну задачу

— рассорить нас с Россией. Цель, которая преследуется этим путем, — зажечь войну и революцию для того, чтобы мы здесь, в Германии, были осчастливлены «царством будущего» — каторжным порядком и диктатурой Бебеля. Мы не допустим, чтобы на немецкой почве строились враждебные махинации против русского государства.