— Половина на половину.

— Он не пойдет на это.

— Я успел его узнать и полюбить. Я согласен — он не пойдет, поэтому я попросил, чтобы меня свели с вами. Нужно, чтобы Грыбас получил указание партии. Он выполнит такое указание.

— Чем заменят расстрел?

— Пятнадцатью годами каторги.

— В Сибири бывали?

— Да.

— Где?

— Всюду — я проезжал через Сибирь в Японию. Глаза Дзержинского, вспыхнувшие, было, — решил, что Веженский тоже отбывал ссылку, — вновь потухли.

— Пятнадцать лет каторги — тоже смерть, только медленная, — сказал Дзержинский.

— Не рассчитываете на революцию?

— Рассчитываю.

— Сколько ждать?

— Столько, сколько потребуется.

… Веженский увидел Грыбаса через большую, как в зоопарке, решетку. Между большой стальной решеткой была протянута тонкая металлическая сетка, и была она очень частой: из-за этого лицо Мацея казалось мучнисто-серым, более бледным, чем на самом деле.

— Я протестую, — сказал Веженский охранникам. — Я хочу говорить с моим подзащитным в нормальной обстановке.

— Это нормальная обстановка для приговоренных к казни.

— Я напишу жалобу.

Грыбас заставил себя улыбнуться:

— Бесполезно, Александр Федорович. Это их закон.

— Мацей, я только что видел ваших добрых друзей. Вы понимаете?

— Да. Понимаю.

— Наше мнение совпало: вы обязаны написать прошение о помиловании. Вам сохранят жизнь.

— Что сохранят? — удивился Грыбас. — Жизнь? А кто сохранит честь? Вы скажете моим друзьям, что я знал, на что иду.

— Неужели вам не хочется дожить?

— Говорить можно, а вот бить не надо, Александр Федорович.

— Простите. Простите, Мацей. Бога ради, простите. Но я правда же хочу спасти вас.

— Разве бесчестьем спасают?

(Месяц назад граф Балашов сказал Веженскому: — Сейчас нужен крен — я твои слова про Зубатова помню. Все развивается так, как задумывалось. Позиции наши справа и в центре крепки. Я не знаю, как будет, но то, что будет, — в этом не ошибаюсь. Поэтому надо делать крен, ты прав. Мы должны вербовать друзей слева — не в братство, конечно, а для того, чтобы контролировать все рычаги. Поедешь в Варшаву, защищать поляка… Я запамятовал его фамилию… Коли сможешь спасти его от петли — мы подойдем к левым. А это важно, ты прав, спору нет — весьма важно. Масонство, великое братство наше, должно быть всюду, знать все, понимать всех — тогда сможем свершить главное.)

… Веженский ехал из тюрьмы, забившись в угол пролетки. Перед его глазами стоял Грыбас за частой решеткой, как зверь в клетке: худой, высокий, бритый наголо, и улыбка по губам скользит, не сделанная улыбка, и до того открытая, что стало Веженскому самого себя страшно..,

Гуровская закрыла дверь, тихо поставила баул у ног, вдохнула прогорклый запах «кэпстэна», любимого табака Влодека, и поняла, что он дома — работает.

— Можно? — она приложилась ладонями к двери, крашенной «слоновой» масляною краскою. — Влодек…

— Да, да! — Ноттен поднялся из-за стола и растерянно потер лицо. — Здравствуй, Геленка!

Она бросилась к нему на шею, стала быстро обцеловывать его лоб, глаза, нос, подбородок, губы.

— Бог мой, как я там скучала по тебе, как скучала! Почему сердитый? Ты сердитый, Влодек?

— Что ты?! Устал.

— У тебя глаза больные. Хворал?

— Нет, нет. Здоров.

— Знаешь, твоя книга на днях выйдет в Берлине. Я договорилась с издателем. «Рассказы о горе» — я сама дала такое название, некогда было тебе писать, да и цензура…

— Боишься цензуры?

— Кто ее сейчас не боится. А что? Отчего ты спросил так?

— Как?

— Ну, не знаю… Так…

— Это ты с дороги так нервна, Гелена.

— Почему «Гелена»? Я не люблю, когда ты меня так называешь.

— Я очень устал, Геленка. Давай я приму пальто.

— У тебя жарко.

— Я не отворял окон, мерзну что-то.

На кухне, глянув на Гуровскую, которая сразу же начала хлопотать у стола, Ноттен закрыл глаза и снова стал растирать лицо так, что появились красные жирные полосы.

— Ой, ты похож на жирафу, — рассмеялась Елена Казимировна, — такой же полосатый!

— Нервы расходились. Все жду, жду, жду, когда придут — а они не приходят.

— Кто? …

— Жандармы.

— Ты с Красовским не встречался?

— С кем?! — испуганно переспросил Ноттен, вспомнив сразу же лицо Глазова и его слова о «псевдониме».

— Что ты, милый? — улыбнулась Гуровская. — Будто испугался чего…

— Нет, нет, чего мне пугаться? Какого Красовского ты имеешь в виду?

— Историк. Публицист. Профессор Красовский?

— Адам Красовский. Пан Адам?

— Кажется. Ты знаешь его?

— Шапочно. А что?

— Нет, ничего.

— Почему ты спросила о нем?

— Роза Люксембург считает, что он к нам близок, она мечтает привлечь его к работе в газете. Как ты думаешь — согласится?

— Никакой он не близкий к вам и не согласится ни на какую запрещенную работу.

— Кто тебе сковородки чистит? Меланья?

— Что?! — в ужасе спросил Ноттен.

— Сковородки плохо чищены. Песком надо и кипятить. Сала — в палец.

— Я не замечал.

— Ты ничего не пишешь о деле Грыбаса?

— Написал.

— Тебе яичницу сделать с салом или с постной ветчиной, Влодек?

«Теперь я до конца верю Глазову», — понял Ноттен и замер, Прикрыв руками лицо.

— Сделай глазунью.

— В Берлине говорят, что тут всё очень напряженно из-за процесса над Грыбасом.

— Ты знаешь его?

— Да. В Париже напечатали статью, — предлагают отбить его из тюрьмы. Здесь об этом не думают?

— Я не слыхал.