— А что вы называете «одиночеством»?

Турчанинов ответил потухшим голосом — ослаб от постоянного внутреннего напряжения:

— Одиночеством я называю одиночество.

Теперь Дзержинскому было важно продолжить разговор — что-то такое приоткрылось в поручике, что надо было рассмотреть, размять, исследовать со всех сторон и понять — до конца точно.

— Это тавтология, — задумчиво, после долгой, наново изучающей паузы, ответил Дзержинский. — Одиночество, по-моему, другое. Одиночество — это если ты чувствуешь свою ненужность.

— И всё?

— В общем — да. Могу развить: одиночество проистекает от вспыхивающего в тебе недоверия к сущности бытия, — жизнь довольно часто радует нас нелепыми обманами: ждешь одного, получается совсем иное. Тогда перестаешь верить себе, своему мыслительному аппарату — «отчего дался в обман? ». Здесь граница, водораздел, Рубикон; отсюда можно впасть в мистицизм, решить, что все за тебя отмечено, взвешено, решено и ты лишь пустая игрушка в руках таинственного рока. Тогда лучше не мыслить, а просто-напросто существовать, поддаться, плыть…

— Неужели и у вас такие мысли бывают, Феликс Эдмундович?

— Ничто человеческое не чуждо мне, Андрей Егорович, — ответил Дзержинский, чувствуя внутри тяжесть и обидную, тупую боль.

… Казимеж Гриневский встретил Дзержинского возгласом:

— Пришедших от смерти приветствуют побывавшие у нее в гостях!

— Настроение поправилось?

— Вполне. Спасибо вам. Соседи простучали в стеночку, что вы — Юзеф.

— А вы?

— Я Гриневский, пэпээс, лютый враг социал-демократов.

— Завтракал, лютый враг?

— Да. Вашу пайку к стене положил и два моих куска хлеба сверх — как гонорарий за медицинскую помощь; сам жевать не могу.

— Спасибо.

— Не били?

— Нет.

— Хотя да, вас, агитаторов, не лупят, это только нам достается.

— Я наспорился, браток, предостаточно. Спать хочу.

— Одеяло берите, я уже согрелся.

— Правду говорите?

— Истинную.

Дзержинский взял свое одеяло, лег на койку, укрылся до подбородка.

— Вас как зовут?

— Казимеж.

— В чем обвиняют?

— Шьют нападение на склад с оружием.

— Улики есть?

— Нет. Выбивали.

— Если найдут хоть одного свидетеля — плохо будет. Держитесь, Казимеж, тут люди ловкие. Сидите первый раз?

— Да.

— Ловкие люди, — повторил Дзержинский. — Ухо с ними держите востро.

— Теперь можно как угодно держать: наганы у нас, значит, и власть у нас будет.

— При чем здесь наган и власть? — поморщился Дзержинский. — Власть не наганом завоевывается.

— Словом? — спросил Казимеж, вложив в это смысл усмешливый — улыбаться опасался, губа вспухла еще сильнее, покрылась коричневой, припеченной корочкой.

— Наганом власть следует защищать, наганом и винтовкой, но считать, что лишь оружие даст власть, — наивно. К революции общество идет сложной дорогой, а в подоплеке — разность экономических интересов, как ни крути. Ну, есть у вас наганы, ну а дальше? Власть, если потребуется, выдвинет на улицу орудия. Тогда что? Если солдат не дернет за шнур, если он понимает, что стреляет в братьев, — тогда победа, а коли — нет? Если он знает, что есть заговорщики, которые бомбы кидают? Тогда как? Зачем вам тогда наганы? В казаки-разбойники играть?

— Вы меня что, распропагандировать хотите? Обратить в лоно социал-демократии?

— Сами придете в наше лоно, — убежденно ответил Дзержинский. — Сами, Казимеж.

Он ошибался: той же ночью Казимежа повесили во дворе тюрьмы; двое его подельцев не выдержали пыток, назвали имена, явки, пароли. Умер Казимеж гордо, пел «Червоный Штандар».

Дзержинский, слушая голос его, кусал пальцы, чтобы не так обжигающа была боль: Казимежу накануне исполнилось двадцать лет, почти столько, сколько было самому Дзержинскому, когда он первый раз попал в каземат. «А. Э. Булгак. Милая Альдона! Когда мне становится грустно, я обращаюсь к тебе; твои слова, такие простые, искренние и сердечные, успокаивают мою грусть. Моя жизнь была бы слишком тяжелой, если бы не было столько сердец, меня любящих. А твое сердце тем более мне дорого, что оно меня сближает с детством, к которому обращается моя усталая мысль, и мое сердце ищет сердце, в котором нашелся бы отзвук и которое воскресило бы прошлое. … Аскетизм, который выпал на мою долю, так мне чужд! Я хотел бы быть отцом, и в душу маленького существа влить все хорошее, что есть на свете, видеть, как под лучами моей любви к нему развился бы пышный цветок человеческой души. Иногда мечты мучают меня своими картинами, такими заманчивыми, живыми и ясными. Но, о чудо! Пути души человеческой толкнули меня на другую дорогу, по которой я и иду. Кто любит жизнь так сильно, как я, тот отдает ей свою жизнь… Твой Феликс».

Тук-тук, здравствуй, друг!

— Это я, Юзеф.

— Здравствуй, «Смелый». Почему вчера не перестукивал?

— На допросах держат целый день.

— Что мотают?

— Собирают все о Дзержинском. Копают даже самую пустяшную малость. Ты не знаешь его?

— Не знаю.

«Что они задумали? Ищут путь к Розе? Хотят затащить сюда все Главное Правление? »

— Юзеф…

— Да.

— Ты слыхал — вчера ночью во дворе тюрьмы стреляли?

— Да. Не спишь? Бессонница?

— Я все время чего-то жду.

— Ты днем жди. Ночью спать надо. И зарядку делай. Каждый день.

— Это что такое?

— Первый раз сидишь?

— Да.

— Зарядка — это гимнастические упражнения, чтобы тело было в состоянии постоянной готовности.

— Готовности? К чему?

— К бою, потому что…

Дзержинский резко отвалился от стены — лязгнул замок, заглянул Провоторов, шепнул:

— Держите!

Провоторов уронил «папироску» на пол, дверь быстро закрыл. В «папироске» — сообщение с воли. Дзержинский увидел подпись «Эдвард» — самые важные новости, передает Комитет.

«Юзеф, работа идет. Варшава, Лодзь и Ченстохов снова бастуют. Рядовые ППС с нами. Национал- демократия сбесилась — они предлагают себя в услужение царю. Если сможешь — напиши, мы тут же