— Да вы себе представляете? — сказал Дробышев. — Одному тут не справиться. Года два коптеть. Нужна лаборатория. Стенды. Нужно считать на машине.

— Машины не имею-с. У меня линейка. Трехрублевая. Но не беспокойтесь. Два года потрачу, три года, пока не сдохну. На вашей совести. Вы убедитесь. Вот видишь, Клава, нам нельзя уезжать! Ха, японцы, шведы… Надеялись, что я отступлю, испугаюсь? Как бы не так. Фактически, понимаешь, Клава, сам Денис Семенович вынуждает меня остаться! Из-за него остаюсь!

Он размахивал затрепанной папкой, как флагом. Новое намерение захватило его. Вырвался, извернулся из железных объятий Дробышева. С какой-то дьявольской ловкостью он переиначил доводы Дробышева и, потный, всклокоченный, уже мчался и увлекал за собой — есть цель, появилась цель, от него требовали — он готов выполнить.

— Ты заметила, Клава, отвергнуть Денис Семенович-то не решился. Раз так, он нам поможет. Он ведь благородный, он участливый! Хи-хи-хи, в самом деле, почему бы вам не помочь. — Он глумливо подмигнул Дробышеву и вдруг распрямился и совершенно спокойно сказал: — А вам выгодно мне помочь. Поручите вашим аспирантам испытать, просчитать. Давайте наставим нос Брагину. Через несколько месяцев вы преподнесете: вот вы, Брагин, высмеивали Селянина, психом его считали, а между прочим, напрасно, он, между прочим, переплюнул ваше КБ, мы вот тут подсчитали, проверили, все правильно. Давайте? Вы можете себе это позволить. Вам-то чего бояться? Вы авторитет.

Против воли Дробышев прислушивался, даже дополнял эту невероятную картину. Заседание коллегии, его сообщение, бескорыстная работа, которую проделал он, Дробышев, помогая этому затравленному человеку. Матиевич поддержит, а Непишев… Влияние добавок для этой диаграммы можно изучить в натуральных условиях. Голыми руками Брагина, разумеется, не возьмешь. Он не преминет всадить: «Наш уважаемый Денис Семенович разделяет мнение небезызвестного Щетинина». Смешка тут не избежать. В таких случаях и самому следует рассмеяться. «Оттого, что у Щетинина дважды два четыре, не значит, что надо от этого отказываться…»

Незаметно, с какой-то завораживающей силой Селянин втягивал его в головокружительный водоворот своих фантазий.

— Не слушайте его! — крикнула вдруг Клава. — А ты… ты… — стиснутые ее зубы яростно блеснули.

— Почему не послушать, — успокоил ее Дробышев. — Не так часто меня искушают, да еще с таким размахом и ловкостью. Ах, какой же вы обольститель, Константин Константинович! Жаль, что ваши овчины выделки не стоят.

— Но вы же знаете, что это не так! — Селянин стукнул по столу. — Вы же прекрасно знаете!

— А хоть бы и знал! — в запале сорвался Дробышев, но тут же осадил себя. — Вы, очевидно, полагаете, что я и мои аспиранты ждали, пока вы сделаете это лестное предложение. Изнывали от тоски. Ничего более важного, чем ваша работа, у нас нет… Послушайте — бросьте вы упрямиться, займитесь чем- то новым, сколько есть насущных проблем. Неужели вы больше ни на что не способны?

— Как же так? — Селянин впервые растерялся. — Я столько вложил…

— И каков результат?.. Талант — это щедрость, это богатство. А вы как нищий цепляетесь. Посмотрите на себя, как вы себя изуродовали.

— Вы меня хотите убедить моими неудачами? Плевал я на них. Я готов на любые жертвы. Вам этого не понять…

— А-а, бросьте. Ваши жертвы никому не нужны. Вы уверены, что ваша работа стоит трех лет жизни? Добро бы только своей. Но кто вам дал право жертвовать счастьем своих близких?

— Вы спросите его, когда мы были в театре, — вскинулась Клава.

— …За эти годы сколько вы могли бы создать. Вы же не работаете.

— К нам никто больше не ходит!

— …Поверьте, Константин Константинович, в науке, в технике человек несчастный не способен создать что-либо значительное.

Неплохо сказано. Ему самому понравилось. Оно давно зрело в нем, это убеждение, что для удачной работы нужна душевная гармония, ощущение полноты жизни, пусть на ходу, на улице, но чтобы замечать весну, подстриженные, уже краснеющие ветки, желто-зеленую траву, лезущую из-под крупитчатого, истоньшалого снега. Нельзя, как Селянин, лишать себя всех радостей. Это приводит к бесплодию. Да и есть ли открытие более дорогое, чем любовь, солнце, друзья?! Еще один патент, еще одна статья, ну и что, разве это заменит, возместит потерянную полноту жизни?! Жизнь — это больше чем работа.

— Безнравственно, да, именно безнравственно работать за счет жизни.

— …Хоть бы раз съездил с сыном за город.

— Похоже, Селянин, что у вас нет мужества отступить. Боитесь, что останетесь ни с чем. Верно?

— …Он раньше совсем другим был. Вы не поверите, Денис Семенович, на гитаре играл, песни пел.

Селин усмехнулся затравленно.

— Точно. Играл. — Мучительно наморщил лоб. — Гитара была с усилителем. Клава, а где она?

— У меня отец тоже играл, — вдруг потеплевшим голосом сказал Дробышев.

— Разбил я ее, — вспомнил Селянин, вздохнув, повертел папку. — Что ж, выходит, уступить? Значит, простить все, что было?

— Вас возмездие интересует. А вы попробуйте с другого боку. Возьмитесь за что-нибудь новое. Есть же у вас какие-то идеи. Не одна, так другая пройдет, — дожимал Дробышев. — Авторитет свой восстановите. На белом коне вернетесь.

— Красиво у вас получается. Лишь бы вам не ввязываться.

— Как видите, я ввязываюсь, теряю время, терплю ваши грубости, — холодно сказал Дробышев. — Что вы упиваетесь своей одержимостью? От нее только вред делу. Нравится вам страдать. А муки-то ваши, они не из-за творчества. Из-за Брагина ваши муки. Да еще из-за вашего характера. Дон Кихота из вас не получилось. Дон Кихот совершал подвиги, показывал бесстрашие, а вы показываете лишь непонимание жизни. Он воевал с ветряными мельницами, принимая их за великанов, а вы воюете с великанами, принимая их за ветряные мельницы. Вы сами себя в тупик загнали. И как бы вы ни бились — не пробьете. Слишком вы много дров наломали. Все люди — человеки, у каждого самолюбие… Вот вы взываете к справедливости. А сами? Сколько вы людей пообидели? Вы и к семье своей несправедливы… — Дробышев посмотрел на часы. — Самое правильное вам уехать, переменить работу.

— Уехать, — как эхо повторил Селянин. — Уехать. — Он вдруг изогнулся, подозрительно спросил: — А может вы друзья с Брагиным?

«Вот и все, что вывел этот сукин сын», — устало возмутился Дробышев. Но та логическая машина, которая была в нем, тотчас заработала, спокойно продолжая: стоит Селянину уехать, и Брагин потихоньку приберет к рукам его работу. Брагину выгодно избавиться от этого жалобщика. Тут уж ничего поделать нельзя, теперь Брагин в любом случае выиграет. Конечно, когда-нибудь Дробышев предъявит Брагину счет: «Вы помните Селянина?» Когда-нибудь Дробышев использует… Выходит, следовательно, что у Дробышева все же есть своя корысть, пусть честная, но корысть, он заинтересован в отъезде Селянина? Забавная диалектика.

— Вы готовы весь мир делить по Брагину — за и против. Далеко у вас зашло. Уезжайте. Я забочусь не о Брагине, — сказал Дробышев с приятным ощущением правдивости своих слов. — Мне жаль вашу жену и сына.

Клава взяла Селянина под руку.

— Большое спасибо вам, Денис Семенович. — Кроме признательности во взгляде ее было и то, что произошло между ними двумя. Она как бы огладила Дробышева, потерлась о его замшевую куртку. Не поймешь — досадовала она, жалела, дразнила. Дробышеву больше всего нравились в женщинах эти переливы чувств, загадочных, нечаянных, которых и определить-то в точности нельзя. Снова ему взгрустнулось от своего благородства.

— Не за что, — сказал он. — Самые лучшие советы — это всего лишь слова. Желаю вам на новом месте удачи.

Клава подтолкнула мужа, он покорно протянул руку, пробормотал:

— Спасибо…