— Черт возьми, дядя Нат, быстро вы туда перепрыгнули… Гималаи на месте. Немного качаются и совсем черные, но еще держатся. Тут, кстати, паленым пахнет. Вечные снега расплавлены. Окаменелые скелеты животных и обугленные остовы деревьев покрывают склоны.
— Поднимайтесь, поднимайтесь, патрон. Склоны для нас — штука второстепенная. Осмотрим сначала вершины.
— Здесь воздух разреженный. Мне тяжело дышать.
— Сделайте над собой усилие, патрон. Сначала подышите. Вот так, вот так… А теперь пойдем. И скажите мне, если почувствуете себя плохо, — вам нужно только позвать меня.
— Я что-то вижу.
— Моего соловья?
— Дерево, дядя Нат. Там стоит дерево, совсем голое, без листьев, но с ветками.
— И если есть где-то живая ветка, патрон, мы можем надеяться на что угодно. Человечеству больше и не надо. Смотрите хорошенько. Он, конечно же, наверху.
— Он наверху, дядя Нат. Теперь я его вижу.
— Ура! Я же вам говорил.
— Ну и вид у него.
— Уж я думаю!
— Крылья опалены.
— Хорошо, хорошо, но они же есть.
— А глаза совсем человеческие — дебильные.
— Ладно, ладно, зато они остались.
— Он весь дрожит и в ветку вцепился так, словно боится упасть.
— Конечно, конечно, он ведь за жизнь держится.
— Клюв у него открыт, и горло издает жуткие звуки…
— Он поет, патрон, он поет! Мы спасены. Дайте ему несколько тысячелетий, и он удивит весь мир своим голосом. Говорил я вам, патрон, говорил я вам: чтобы убить кураж, нужна штука похлеще, чем конец света.
— Не надо размахивать руками, как немой, у которого язык чешется. Я знаю, мой Господин, знаю. Есть вопрос, который жжет вам губы уже две тысячи лет.
— Даже больше, друг мой. С тех пор, как я вас знаю. С тех пор, как мы здесь… Ваш бессмертный певец, он что, осел, в конце концов, или все же соловей?
— Pukka Sahib! Неужто я тщетно вопиял меж звезд? Посмотрите на его большие уши, на его жадный рот, взъерошенные перья, паршивую шкуру, на его кривые крылья, битую спину, метафизическую морковку, гляньте в его ошеломленные глаза, вслушайтесь ночью в его отчаянную песнь… Это человек.
XIII
Дело лишь в том, чтобы крикнуть
Тюльпан сидел на коврике перед кроватью и прял. Он сильно исхудал, и взгляд его сделался глубоко удивленным. Учитель пережевывал последние куски речи, которую только-только произнес по радио.
— Не сомневайтесь. Выбирайте новое, выбирайте любовь, выбирайте меня. Вы знаете о подделках — не принимайте поддельную победу. Вступайте в движение «Молитва за Победителей»! Поймите, этого требует от вас история, это необходимость. Все должно обновиться на родине человечества: сердца, души, подвижной состав. Пять лет и даже больше наш интеллектуальный и сельскохозяйственный инструментарий, уже изначально устаревший…
— Не изводите себя, патрон…
— Не буду.
— …потому что все это не мешает ни ослу реветь, ни тюльпанам распускаться.
— Ни соловью молчать, дядя Нат.
— Ни соловью молчать, патрон.
— Не сомневайтесь, — шептал Тюльпан. — Скажите «да» в ответ на пару вопросов! Скажите «да» — жизни и смерти, «да» — ненависти и цвету моей кожи, «да» — раку и осеннему дождю, «да» — презрению, «да, да, да» — всему, до потери дыхания, одно большое «да» всему, единое биологическое «да»!
— Вот-вот, патрон, не надо протестовать.
— Коллективизм, — цитировал Тюльпан монотонно, — должен путем направленной эксплуатации, в которой и заключается формула равенства, извлечь из каждого человека все, на что он способен. Каждый должен получить сполна от коллективного вклада в науку и технику…
И вдруг он зарыдал.
— Ну-ну, патрон, не волнуйтесь, — торопливо добавил дядя Нат. — Это ненадолго. Еще усилие — и мы сможем закрыть лавочку и отойти от дел. «Глас народа» дает пять тысяч долларов за эксклюзивную новость. Предлагаю что-нибудь вроде: «Тронутый проявлением симпатии и успокоенный тем, что его пример так стихийно подхвачен миром, Тюльпан объявляет о намерении прервать свой пост. Он просит своих учеников принять это как проявление веры в маленького человека, в его движение, в его судьбу и блестящее будущее западного общества». Письмо от Лени, патрон. Из Голливуда. Начались съемки «Великого Махатмы Гарлема». Цветного, патрон, с песнями и танцами… Не изводите себя.
После отъезда Лени чердак погрузился в невыразимый беспорядок. Кровати не заправлялись неделю, всюду валялись газеты, посуда, грязное белье. Негры входили без стука, оставались сколько хотели, оставляли свои инициалы на стенах, крали, болтали и бесцеремонно смеялись. В углу мирно жевала жвачку корова, время от времени сыто мыча. Это была священная корова, которую Тюльпан получил из Индии вместе с трогательным посланием, уверявшим во «всецелом нашем уважении и горячей симпатии к мужественному европейскому народу, борющемуся за свою свободу». Ученики Тюльпана, в основном из интеллигентов, окружили священную корову глубоким почтением. Правоверным был постоянно открыт доступ к ее навозу. Чудесный успех движения не вскружил Махатме голову и не заставил его отказаться от патриархальных обычаев, которые мы за ним помним; единственным признаком определенного достатка был ученик, который постоянно держался рядом с Господином, поднося ему пепел на серебряном блюде.
— Там эти ганди повсюду, — заявил Гринберг, вернувшись из поездки на Юг, где негры сотнями объявляли голодовку, протестуя против своего положения в обществе. — Эти ганди повсюду, и за ними миллионы черномазых, все решили победить или погибнуть.
— Они погибнут, — сказал Костелло.
— Миллионы негров решили, — сказал Флапс, — а в центре всего этого — маленький человек.
— В центре всего этого Тюльпан, — прошептал Биддль взволнованно. — Маленький друг бедных. Маленький друг негров. Маленький друг всего мира. И в центре всего этого Тюльпан — совсем один. Это очень трогательно.
— Очень, — сказал Гринберг и высморкался.
— Он защитит нас, — сказал Биддль. — Маленький человек защитит нас. Маленький папочка. Тюльпан. Даже имя его прекрасно. В этом имени — все! Так просто! Оно могло бы быть именем черного. Тюльпан решит проблему черных. Совсем один — и решит.
— Не совсем один, — сказал Гринберг. — За ним весь Запад. И он решит ее не моргнув глазом.
— А потом? — спросил Костелло.
— Великая Белая тишь, — сказал Гринберг.
