— Я заплачу сколько нужно.

— Это соловей, — сказал дядя Нат, — который поет только революционные песни!

— Просто он голоден. Кормите его дважды в день, дайте ему уютную клетку — и он запоет «Swing, swing my heart» и «Oh! how I love my sugar daddy», как все на свете!

— Ему нужна не клетка, — сказал дядя Нат, — он живет в груди.

И, когда они остались одни, дядя Нат, как всегда, сказал Тюльпану:

— Патрон, не изводите себя…

— Не буду, дядя Нат.

— …потому что все это не мешает соловью петь.

— Мы здесь не затем, чтобы слушать соловья.

— А зачем же тогда, скажите на милость?

— Не знаю. Никто не знает.

— Ну-ну-ну, патрон. Лично я отлично знаю. Мы здесь именно и только затем, чтобы ублажать соловьев.

— Может быть, и так.

— Да не может быть, а точно, раз я это вам говорю. Я это говорю и докажу. Я очень хорошо знаю, как все случилось. Господь сотворил соловья и дал ему прекрасный голос, и соловей, чуть только ему воткнули последнее перо в задницу, тут же взлетел на ветку и — тюр-лю-лю! тюр-лю-лю! «Я пою и пою для тебя всю ночь». Двести сорок семь ночей подряд пел он так, соловей-то. А потом вдруг загрустил и умолк. И Господь сказал ему: «Эй, соловушка, что случилось? Я дал тебе прекраснейший в мире голос, а ты им не пользуешься. Хорошенькое дельце. Далеко же пойдет мое сотворение мира, если все будут так делать». И тогда соловей подлетел к Господу и сказал: «Дедушка, зачем мне прекрасный голос, когда некому им восхищаться?» — «Есть же я», — слегка обиделся Господь. — «Это не смешно, — ответил соловей. — Вам стоит только захотеть, и завтра Вы запоете не хуже меня, с Вашими-то способностями». — «Ладно, ладно, — сказал Господь, — подумаю, что можно для тебя сделать». И наутро ему пришла в голову идея…

— Тоже мне идея! — вздохнул Махатма.

— Он сотворил человека. И вот зачем было создано человечество — чтобы порадовать соловья!

Народ перед домом молился целый день и к вечеру принялся упорно требовать Тюльпана. Дядя Нат подвел своего друга к окну. Толпа испустила рев, скандируя: «Да здравствует Европа! Да здравствует ее Президент!» — и предалась бурной демонстрации своего рвения и своей симпатии.

И вот тогда-то Тюльпан начал сдавать.

Он окинул толпу странным взглядом, посыпал голову пеплом и монотонно затянул:

— Мир нуждается в ком-то прекрасном и чистом.

— Эй, патрон, — немедленно заволновался дядя Нат. — Вы же не собираетесь изводить себя? Вспомните, что случилось с Сэмми Подметкой!

— Человечеству нужна ростра, — прошептал Махатма.

Дядя Нат сбегал за стаканом воды, но Тюльпан с достоинством оттолкнул его.

— Зачем отказывать мне в истинном величии?

— Патрон, не заводите нас!

— Долой изоляционизм совести! — вскричал тогда Тюльпан.

Дядя Нат с ужасом отодвинулся от него.

— Так и есть, — охнул он, — свихнулся!

— Я протестую против нищеты мира!

— Попался на свой же крючок!

— Против деревушек по соседству! — кричал Тюльпан.

— Так было с учеником чародея![30]

— Мы хотим, — гремел Тюльпан, вспрыгнув на стол и потрясая кулаком, — мы хотим, чтобы Человек скорбящий стал наконец Человеком действующим!

Ночь он провел, расхаживая нагишом по чердаку и посыпая голову пеплом, жестикулируя и бормоча что-то библейское. Спозаранку Тюльпан завел:

— Я крестный ход рассвета, что занимается над no man’s land…[31]

Дядя Нат, который сторожил его всю ночь, воздел руки.

— Еще один заблудший крестный ход! — причитал он*[32].

Бакалейная лавочка синьора Черубини находилась в Сохо[33], в самом сердце Лондона, между рестораном «Прекрасные Афины» и бутиком портного Джованиани. Это была клетушка, забитая горшками, ящиками и салями, которые свисали с потолка, словно сталактиты; здесь царили полумрак и благодатное тепло крепких запахов, среди которых довольно назойливо выделялся крепчайший аромат горгонзолы. Хозяин бакалеи обитал в задней комнате, где стояла узкая кровать и несколько стульев — вот и вся мебель; горгонзолы и салями тоже были представлены там на отдельной полке: лавочник привык к духу своего заведения, и сон в иной атмосфере вызывал у него мигрень. Над кроватью висели ходики с очень старой кукушкой, которая усталым голосом отсчитывала время. Рядом была клетка с почтенным попугаем, уроженцем Пизы: синьор Черубини вывез его с собой, когда отправился в ссылку после дела Маттеотти. Словарный запас птицы свидетельствовал о высокой политической культуре и неподкупной преданности свободе. Ее любимейшими лозунгами были «Долой фашизм!», «Да здравствует Республика!», «Индивидуум не мертв!» и даже «Да здравствует Атлантическая хартия!» — магические слова, которые попугай частенько орал среди ночи таким голосом, словно его мучили кошмары. Следует, тем не менее, заметить, что после войны политического задора у старого бойца ощутимо поубавилось; сперва он начал делать паузы между своими манифестами, настороженно замолкал, все дольше задумывался, закрывая один глаз. Наконец настал день, когда он вышел вдруг из своего странного оцепенения и триумфально выкрикнул «ку-ку», которое принял, быть может, за лозунг нового времени, не будучи лишен ни трезвой философии, ни той жестокой наблюдательности, которая свойственна глубоким старикам. Имя птицы было Паоло. Над кассой было установлено радио: синьор Черубини предпочитал быть в курсе всего, что происходит в большом мире, час в час. Он не хотел, чтобы оставленные без надзора правительства застали его врасплох. Наморщив лоб и скрестив руки на груди, он прослушивал полный отчет о проблеме и, если дело было срочное, не теряя ни минуты, покидал свою лавку, перебегал улицу, входил к своему другу мистеру Джонсу и немедленно представлял ему самый разумный выход из ситуации. «И это единственно возможное решение, — заключал он. — Их предупреждали. Я умываю руки». Мистер Джонс качал головой и говорил только: «О, dear! О, dear!», словно выражал опасение, что, даже получив предупреждение, «они» все равно сделают по-своему. Дружба, которая связывала синьора Черубини и мистера Джонса, возникла вовсе не из-за того, что их лавки случайно оказались напротив друг друга. Им даже казалось иногда, что сначала родилась их симпатия, а лавки расположились так уже после, сами собой. Мистер Джонс всегда пробирался в бакалею мелкими шажками, украдкой, словно мышь, которая собирается обнюхать кусочек горгонзолы. Он устраивался на стуле подле ящика с цукатами; позади него с газетой в руке восседал синьор Черубини, слегка топорща усы и пуча глаза от волнения, в которое приводили его новости. Рукава его рубашки зимой и летом были закатаны, обнажая на левой руке отвратительную татуировку: синьор Черубини никогда не служил на флоте, просто однажды оказал услугу одному любителю из Сохо. Два друга почти не разговаривали — долгий опыт общения показал, что мистер Джонс всегда и во всем соглашается с синьором Черубини. Порой это было нелегко, потому что бакалейщик частенько менял свое мнение, но мистер Джонс без колебаний делал то же — за компанию. Обычно синьор Черубини громко, с пьемонтским прононсом читал ему газету, тщательно выбирая самые дурные новости.