раскрытые ладони, – принести ее Иисусу, чтобы он сделал с ней все что пожелает. И мне кажется, я была довольна собой. Чересчур довольна. Считала себя умницей, ведущей праведную жизнь… Ха! Все это длилось примерно до девяти тридцати вечера десятого августа – с тех пор прошло уже семь лет.
Лира села и обхватила колени руками. Она внимательно слушала.
– Это был вечер после моего доклада, – продолжала Мэри. – Все прошло благополучно: в зале присутствовали кое-какие весьма известные люди, и с вопросами я справилась неплохо – как говорится, не ударила лицом в грязь, – так что меня переполняли радость и облегчение… ну и гордость тоже, не скрою.
В общем, несколько моих коллег собрались в ближайший ресторанчик на побережье и пригласили меня с собой. В обычных обстоятельствах я нашла бы какую-нибудь отговорку, но тут подумала: в конце концов, я уже взрослая женщина, только что прочла доклад на важную тему, который хорошо приняли, и вокруг меня добрые друзья… Погода стояла замечательная, и разговор шел о самых интересных для меня вещах, у всех было приподнятое настроение, и я тоже решила немножко расслабиться. В тот день я открыла в себе что-то новое: обнаружила, что мне нравится вкус вина и жареных сардин, теплый ветерок, овевающий лицо, негромкая ритмичная музыка. Я искренне наслаждалась всем этим.
Ужинать мы уселись в саду. Я очутилась в конце длинного стола, под лимонным деревом; рядом было что-то вроде беседки, увитой страстоцветом, и мой сосед говорил с тем, кто сидел по другую руку от него, и… в общем, напротив меня оказался человек, которого я раз или два видела на конференции. Я не знала, как к нему обратиться; он был итальянец, результаты его работы обсуждались среди нас, и я подумала, что неплохо бы узнать о ней побольше.
Ну вот. Он был лишь чуть-чуть старше меня, и у него были мягкие темные волосы, прекрасная кожа оливкового цвета и черные-пречерные глаза. Волосы все время падали ему на лоб, и он убирал их назад – медленно, вот так…
Она показала как, и Уилл подивился тому, насколько живо она все помнит.
– Он не был красив, – продолжала она, – и его нельзя было назвать дамским угодником, обольстителем… С красавцем я не нашла бы общего языка: меня попросту одолела бы робость. Но он был очень мил, умен и весел, и это оказалось легче легкого – сидеть там при свете фонаря, под лимоном, вдыхать ароматы цветов, вина и жареной рыбы, болтать, смеяться и ловить себя на мысли о том, что я ему нравлюсь… Сестра Мэри Малоун флиртует! Но как же мои обеты? Как же намерение посвятить жизнь Иисусу и все прочее?
Словом, не знаю, что было тому виной – легкое опьянение, моя собственная глупость, или теплый бриз, или лимонное дерево… но мне постепенно начало казаться, что я заставила себя поверить в неправду. Я заставила себя поверить в то, что мне хорошо и я полностью счастлива сама по себе, без любви другого человека. Полюбить было для меня все равно что отправиться в Китай: вы знаете, что такая страна существует, там очень интересно и некоторые там побывали, но вам туда попасть не суждено. Я собиралась прожить всю жизнь, так и не посетив Китая, но это меня не огорчало: ведь на свете столько других стран!
И тут кто-то передал мне блюдо с десертом, и я вдруг поняла, что уже побывала в Китае. Фигурально говоря. И забыла об этом. Все вернулось ко мне благодаря вкусу одного лакомства – кажется, это был марципан… такая сладкая миндальная смесь, – пояснила она озадаченной Лире.
– А! Марчипин! – удовлетворенно воскликнула Лира и устроилась поудобнее, готовая слушать дальше.
– Ну вот, – снова заговорила Мэри, – я вспомнила этот вкус и в мгновение ока перенеслась в тот день, когда попробовала марципан впервые, еще девочкой.
Тогда мне было двенадцать. Я пришла к одной подружке на день рождения, и мы устроили дискотеку – это когда играет музыка, записанная на специальном устройстве, а народ под нее танцует, – объяснила она, снова увидев на лице Лиры недоумение. – Обычно девочки танцуют друг с дружкой, потому что мальчики слишком застенчивы и боятся их пригласить. Но этот мальчик – я его не знала – пригласил меня на танец, а потом на следующий, и тут уж мы разговорились… А ведь когда тебе кто-то нравится, ты понимаешь это сразу, мгновенно; ну так вот, он мне очень нравился. И мы все говорили и говорили, а потом нам принесли праздничный торт. И он взял немножко марципана и просто положил мне в рот – я, помню, попыталась улыбнуться и покраснела, мне было ужасно неловко, – и я влюбилась в него только за это – только за то, что он так ласково дотронулся до моих губ, угостив меня марципаном.
При этих словах Мэри Лира почувствовала, что с ней происходит что-то странное. Ее волосы точно зашевелились у самых корней; дыхание стало чаще. Она никогда не каталась на аттракционах вроде американских горок, иначе все это показалось бы ей знакомым: ее охватил восторг, смешанный со страхом, но она совершенно не понимала, чем они вызваны. Загадочное ощущение не проходило; наоборот, оно усиливалось и как будто бы ширилось, захватывая все новые участки ее тела. Она чувствовала себя так, словно ей дали ключ от огромного дома, про который она ведать не ведала, хотя он, как это ни поразительно, находился внутри ее самой; и когда она повернула ключ в замке, где-то в недрах темного дома стали открываться другие двери и загораться лампочки. Она сидела дрожа, обняв колени, едва осмеливаясь дышать, а Мэри продолжала:
– И, по-моему, именно на той вечеринке, а может, и на другой, мы впервые в жизни поцеловались. Это произошло в саду; там, в доме, звучала музыка, но среди деревьев было тихо и прохладно, и я вся трепетала, все мое тело трепетало – так меня тянуло к нему, и я видела, что он чувствует то же самое, но робость сковала нас обоих по рукам и ногам. И все же кто-то из нас шевельнулся, и не прошло и секунды – это было точно квантовый скачок, внезапно, – как мы уже целовались друг с другом, и куда там Китаю – это был настоящий рай!
Мы встречались раз пять-шесть, не больше. Потом его семья переехала, и больше я его никогда не видела. Это было чудесно, но так быстро кончилось… Однако же было! Я это испытала. Иначе говоря, я-таки побывала в Китае!
Это было удивительно: Лира в точности знала, о чем идет речь, хотя получасом раньше ей не удалось бы понять в рассказе Мэри абсолютно ничего. И роскошный дом внутри ее стоял с распахнутыми дверьми, залитый светом, в тихом ожидании.
– И вот теперь, за столом португальского ресторана, – продолжала Мэри, совсем не замечая молчаливой драмы, разыгрывающейся в душе у Лиры, – кто-то угостил меня марципаном – и все сразу вернулось вновь. И я подумала: неужто я и вправду собираюсь провести весь остаток жизни, ни разу больше не испытав ничего подобного? Подумала: но я
И я тут же ответила себе: нет. Никому от этого лучше не станет. Некому волноваться и осуждать, некому превозносить меня за то, что я такая хорошая, и наказывать за дурные поступки. Там, на небе, пусто. Я не знала, умер ли Бог или его вовсе никогда не было. Но я почувствовала себя свободной и одинокой – не знаю уж, счастливой или несчастной, но со мною определенно произошло что-то очень странное. И вся эта огромная перемена случилась, как только марципан очутился у меня во рту – я даже не успела его проглотить. Вкус – воспоминание – лавина…
Когда я все же проглотила его и взглянула на мужчину напротив, мне стало ясно: он заметил, что со мной что-то произошло. Я не могла сразу во всем признаться: уж очень это было странно и загадочно даже для меня самой. Но позже мы вышли прогуляться по пляжу в темноте, и теплый ночной ветерок все шевелил мне волосы, а Атлантический океан был таким послушным – маленькие тихие волны у наших ног…
И тогда я сняла с шеи крестик и выбросила его в море. Это было все. Точка. Конец.
Вот как я перестала быть монашкой, – заключила она.
– А тот человек… это он потом изучал черепа? – с любопытством спросила Лира.
– Нет-нет. С черепами работал доктор Пейн, Оливер Пейн. Он появился гораздо позже. А того, с конференции, звали Альфредо Монтале. Он был совсем другой.
– Вы с ним целовались?
– Ну… – улыбнулась Мэри. – Да, но потом.
