тратить время. Но, скажите, если одной пули не хватает…

- Все можно предположить.

- Думаете, я выстрелил в Поля?

- Вполне может быть.

- Но тогда, если я в него выстрелил, как же получается, что он меня ударил?

- Вы могли попросту промахнуться.

- Да, действительно, - он качает головой.

- А если вы промахнулись, можно прекрасно себе представить, что уж он-то готов был вас прикончить!

- Да, разумеется.

Он снова поворачивается ко мне спиной и медленно идет к письменному столу, на котором мы разложили фотографии. Он берет их в руки и разглядывает одну за другой.

- Боже, как она была прекрасна! - вырывается у него стон. - И я жил с ней счастливо и спокойно! Но явился этот человек и все разрушил! Уничтожил! Он убил ее, а меня превратил в живой труп!

Стон переходит в рычание. Его гнев нарастает, как грохот копыт приближающегося галопом коня. Криком, рвущим горло, вырываются слова:

- Ах! Неудивительно, что одной пули не хватает! У меня возникает желание усесться в свое рабочее кресло, точно в кресло партера, и наслаждаться спектаклем, наблюдать за перевоплощением актера, вжившегося в свою роль. Но момент для этого еще не наступил. Терпение! Надо усугубить процесс превращения. Пусть произойдет полная идентификация, пусть волна ярости смоет последние барьеры в этом несчастном рассудке.

Бесшумно подхожу к магнитофону, нажимаю кнопку. И вновь несутся кристально чистые звуки рояля. Последние такты 'Арабески'. И тишина, наступившая вслед за этим, - это особая тишина, дрожащие звуки которой слышны только душе.

Почему, господи, мой мир не может свестись к этому немому волшебству? На мгновение я испытываю соблазн избавиться от монстров, затолкать их назад, в глубину зловонных лежбищ, откуда они были извлечены колдовскими чарами черного чемодана. Но нет, процесс должен неумолимо развиваться дальше. И в итоге я преодолеваю слабость, которая, быть может, свойственна всем искусным полководцам в минуту успешного завершения разработанной операции.

Магнитофонная катушка продолжает вращаться, не воспроизводя никаких звуков, кроме тихого шороха.

- Может, на этой пленке записана только музыка, - говорит Улисс откуда-то из глубины комнаты; он спрятался там, словно в укрытии.

Не успел он закончить фразу, как раздался женский голос, да так громко, что мне пришлось уменьшить звук:

'…Дай-ка, милый, я попробую! Рискну! Ой, как интересно! А микрофона я боюсь!'

Слышится смех, прелестный смех юной женщины. Затем она добавляет:

- 'Погоди! Я прочту твое стихотворение об Отейле…'

Я выключаю звук, потому что Улисс кидается ко мне с вытаращенными глазами.

- Вы думаете, это она? - кричит он, задыхаясь. - Ее голос, а она мертва! Она здесь - веселая, живая. И в то же время она лежит где-то там, в земле… Моя жена… моя жена! О, как ужасно! Смогу ли я все это перенести!

Он тяжело дышит и внушает мне в этот момент жалость.

- Хотите, мы выключим магнитофон? - спрашиваю я мягко.

- Нет, я хочу слышать! - запальчиво произносит он. - Возможно, она обращается ко мне, ко мне, мосье!… Продолжим, прошу вас!

Я перематываю пленку, чтобы вновь услышать начало записи, затем включаю звук.

- '…как интересно! А микрофона я боюсь!… Погоди! Я прочту твое стихотворение об Отейле: 'Твое тело, обжигающее, словно пламя…'

Она начинает декламировать, но тут же голос снова звучит нормально - она объясняет:

- '…Мое любимое стихотворение. Оно о стольком напоминает! Отейль… это было в самом начале, помнишь?… Ну, я начинаю!'

Звучит стихотворение:

- 'Париж, 3 июня, 1960 года.'

Пауза. И голос с лукавством произносит:

- 'Видишь, я помню даже дату!'

Потом наступает тишина. Тишина, в которой таится нечто ужасное, ибо кажется, что голос умолк навсегда. Еще некоторое время катушка вращается беззвучно, но я окончательно останавливаю пленку в полной уверенности, что она выдала все свои секреты.

- 3 июня 1960 года! - говорит Улисс. - Вы слышали, 3 июня тысяча девятьсот шестидесятого!

- Ну и что?

- А то, что она, само собой разумеется, обращается ко мне! Тысяча девятьсот шестидесятый - это семь лет назад. Тот, другой, Поль, наверняка еще не появился в ее жизни. Значит, она разговаривает со мной. Со мной, своим мужем. Сколько теплоты, какое доверие между нами! И страсть! Ах, как это все жестоко!

Он мечется по комнате с безумным видом. Мне кажется, еще немного, и с ним случится нервный припадок. Я прошу его успокоиться, но знаю, что все мои уговоры бесполезны. Он дошел до той степени возбуждения, когда остаешься глух к доводам разума. И меня восхищает процесс, совершившийся в его рассудке. Какая перемена произошла с тем потерянным существом, которое постучалось накануне в мою дверь!

Он все бродит по комнате, словно пьяный, и я уже с трудом разбираю его бормотание:

- Но кто же он, этот человек? Человек, который все разрушил? Надо непременно узнать! Я должен его найти!

Последние слова прозвучали громко и отчетливо.

- Почему вы хотите его найти? - интересуюсь я.

- Вы еще спрашиваете? Этого вора! Убийцу! Может, он и ускользнул от меня на пароходе, но в следующий раз…

Он не заканчивает фразу, его потемневший взгляд ясно говорит о том, на какие крайности он способен.

- Вы с ума сошли! - говорю я ему.

- А вы, вы бы его пощадили?