парадоксалистом и был.

В действительности, в истории, то есть жизни общества, парадокс — явление органическое. Чем больше демократизируется общество, тем меньше его тяга к прекрасному. Или, как сформулировал Освальд Шпенглер: чем выше уровень цивилизации, тем ближе гибель культуры. Прекрасного на всех не хватает. Прекрасное исчисляется единицами. Раньше решалось просто: горстка богатой аристократии держала в своих руках рукотворную сокровищницу культуры. Но времена голубых кровей потихоньку уходят в прошлое. Даже само понятие «голубая кровь» в нашу переменчивую эпоху воспринимается как неприличный намек. Меняются знаки времени, меняется семантика слов. Искусство подменяется суррогатами. Как у Фолкнера в доме Сноупса, где бронзовые ручки дверей — не бронза, а подделка под бронзу. Обесценивается культура — поэзия вытесняется бескостными эстрадными текстами, картины — дешевыми репродукциями, музыка — той же самой эстрадой с однообразными электронными ритмами.

И, естественно, перед человеком, мучительно это переживающим, встает проклятый вопрос — как быть? Как сохранить культуру? Наверное, Розанов прав — эффект от иконы в храме или от скульптуры в саду сильнее, чем когда они экспонируются в музее. Но, с другой стороны, настоящая картина, вывешенная в музее, — это не репродукция из журнала «Советский воин». И бюст Антиноя в музейном переходе дворца — это не гипсовая спортсменка в заплеванном скверике у вокзала. А вывеси картину Рембрандта на стене хрущевской пятиэтажки — кто знает, не произойдет ли с ней то же самое, что и с Мадонной Рафаэля в знаменитом рассказе Брэдбери. В лучшем случае ее украдут, чтобы выгодно сбагрить коллекционеру.

Вот — добрались и до коллекционера. С одной стороны, фигура эта для культуры несомненно спасительная. С другой стороны, да, действительно — это мрачный паук, который ловит невинных бабочек, хранит их в своем углу, сосет из них в одиночку кровь, наслаждаясь красотой умирания и мучаясь от своего одиночества.

Философия коллекционера проста. Фигура его трагична. Умирает не только бабочка — умирает сам собиратель. Живой внешне — он только кокон, внутри он мертвое существо. И только вдруг, иногда вспыхивает внутри желание — когда новая жертва попадается к нему в сети. Книга, картина, бабочка или живой человек. Ведь и маньяк-убийца по сути тот же коллекционер, он вдохновляется, когда преследует свою жертву (погоня за раритетом), с нежностью убивает ее, пополняет свою коллекцию, а потом — наступает скука, нужна новая жертва, чтобы наполнить мертвую оболочку тела временным подобием жизни.

Фаулз в своем романе передает это очень точно. «Коллекционер» — первый роман писателя. От него пошли по воде круги, и темы, которые он развивал в последующих своих романах, во многом повторяют тему «Коллекционера». Тему смерти и красоты. Смерти и любви. Смерти в искусстве. Смерти искусства.

Красота на булавке — этот вечный мотив Набокова Фаулз исполняет по-своему. Может быть, современней. Не даром же современнейший из современных писателей (я имею в виду Пелевина) поставил фаулзовского «Коллекционера» на четвертое место в десятке главных романов, перевернувших XX век.

— напишет Осип Мандельштам в воронежской ссылке 1934 года.

Образ поэта Алексея Кольцова мелькнет у Мандельштама еще не раз и все время в связи с доводящим до безумия одиночеством, оторванностью от мировой культуры, центрами которой были для Мандельштама тогдашние Ленинград и Москва.

«Милый Виссарион Григорьевич, — цитирую письмо Кольцова Белинскому из Воронежа после возвращения поэта из Москвы. — Весь день пробыл на заводе, любовался на битый скот и на людей, оборванных, опачканных в грязи, облитых кровью с ног до головы. Что делать? Дела житейские такие завсегда… Совсем погряз я в этой матерьяльной жизни, в кипятку страстей, страстишек, дел и делишек…»

В Москве Кольцов был принят у Пушкина и Жуковского, на него смотрели как на залог национального развития всей русской поэзии, как на нового Ломоносова, от него ждали новых поэтических свершений… и вот в результате — «любовался на битый скот».

Родина Кольцова, Воронеж, действительно была мачехой для поэта.

Его здесь как поэта не воспринимали и всячески старались принизить, повесив ярлык: «зазнался». Судьба Кольцова печальна, как и судьба большинства поэтов, отторгнутых бесчувствием современников. Он умер от чахотки в 33 года, воронежский его архив был пущен мужем умершей сестры Кольцова на оберточную бумагу, а это были не только стихи поэта, но и письма к нему Белинского, Одоевского, других не менее знаменитых людей. На могиле его написано: «Ноября 1-го погребен воронежский мещанин Алексей Васильев Кольцов».

Вот так — «воронежский мещанин».

Самое великое, самое поразительное, самое ужасное и самое смешное изобретение всех времен и народов — думаете какое?

Колесо? Да, поразительное. Да, великое. Но что же в нем ужасного и смешного?

Чайник? Тоже не вызывает смеха. Разве что немножечко ужаса, если капнешь кипятком на ногу.

Мясорубка, утюг, ракета? Нет, нет, нет и еще раз нет!

Что, сдаётесь, дорогие читатели? Ладно, больше не буду мучать.

Ну так вот, самое поразительное, самое великое и ужасное — ужаснее не бывает, — самое смешное и странное из всех изобретений на свете — конечно же, коммунальная квартира.

Честь такого изобретения принадлежит нам, петербуржцам, имя изобретателя неизвестно, но плодами этого великого опыта до сих пор пользуются миллионы людей в России В одном только Петербурге на сегодняшний день насчитывается 200 000 коммунальных квартир.

Коммуналка — это маленький космос, населенный удивительными существами. Хомо коммуналис — я бы назвал их так. Они сильно отличаются от обычного хомо сапиенса, живущего на отдельной площади. Это я заявляю наверняка, потому что сам без малого двадцать лет обитал в коммунальных стенах.

И явления, здесь наблюдаемые, имеют нереальный характер, и время бежит иначе, будто жизнь течет под водой или в каком-нибудь параллельном мире.

Где бы вы, к примеру, увидели человека в трусах и майке с трехлитровой банкой на голове? А в коммунальной квартире — запросто, я сам был тому свидетель. Наш сосед Иван Капитонович как-то ночью захотел подкрепиться квашеной капустой из банки, но вместо того, чтобы таскать ее пальцами, как это делают нормальные люди, зачем-то сунулся туда головой. Засунуть-то он ее внутрь засунул — хотя непонятно как, горлышко-то у банки узкое, — а вот вытащить обратно не смог. Так и мучался до утра на кухне, пытаясь освободиться. Утром вышел на кухню другой наш сосед, Беневич, увидел странного инопланетного жителя, подумал — Землю захватили тау-китайцы, — ну и шарахнул ведром для мусора Ивану Капитоновичу по кумполу.