Поэт Николай Языков пишет брату буквально следующее:

Из письма следует, что поэму Козлова Языков на тот момент еще не читал, но уже всем сердцем желает, чтобы та потеснила пушкинскую, и даже просит об этом Господа Бога. То ли Пушкин к тому времени всем уже порядком поднадоел и современникам хотелось другого поэтического кумира, то ли еще по каким причинам, но факт остается фактом: поэты сравнялись в славе.

Возможна и такая версия временного падения Пушкина в рейтинге 20-х годов XIX века. Дело в том, что Ивана Козлова в России тех лет называли не иначе как «русским Байроном». После выхода же первой главы «Онегина» Пушкин прослыл учеником Байрона, а раз Козлов был Байроном русским, то А.С. автоматически вставал на ступеньку ниже.

А может быть, в деле сыграл чисто человеческий фактор. Козлов был поэт слепой, и считался среди ценителей кем-то вроде древнегреческого Гомера; Пушкин же имел зрение отменное и часто этим качеством похвалялся. Вот и сжалилась публика над слепцом, вот и отдала ему пальму первенства.

Правда, через пару лет Пушкин, возможно из чувства мести, взял да и украл из «Княгини Натальи Долгорукой» Козлова несколько незатейливых строк и вставил их в своего «Онегина». Конечно, в истории поэзии таких поэтических заимствований хоть пруд пруди, но все-таки нехорошо, брат Пушкин, нехорошо… Тем более, когда зрячий — и у слепого.

Стихи Козлова я не буду цитировать. Единственное, что хочу добавить, — это сказать про его знаменитый «Вечерний звон», который, кстати, есть перевод с английского, из Томаса Мура.

Всё.

Чего веселого, необычного в нашей новой литературе ни вспомни, отовсюду лезет Козьма Прутков. Даже самые свежие (относительно) кумиры отечественной словесности не могут обойтись без него. Михаил, например, Успенский с его новеллами-устареллами разве не берет своего творческого истока от гишпанской красавицы Ослабеллы из маленькой драмы Козьмы Пруткова «Любовь и Силин»? Берет, еще как берет! И черпает из Пруткова пригоршнями, как черпали из него когда-то и Заболоцкий, и Олейников, и Введенский, и прочие небезталанные лица по Д. Хармса и Е. Шварца включительно.

Скажите, пожалуйста, чьего пера такие вот философские строки:

И т. д.

Кому-то услышится здесь Олейников, кому-то увидится Заболоцкий, я же отвечу прямо — это Козьма Прутков.

Весь русский литературный абсурд — и театральный, и поэтический, и любой — идет от этого триликого Януса, в котором под казенным мундиром стучали в такт друг другу три сердца: графа А. К. Толстого и двух Жемчужниковых — А.М. и В.М.

В хармсовской «Старухе» слышатся отголоски «Черепослова» и много чего другого из прутковских «драматических» сочинений.

В «спит животное собака, дремлет птица воробей» Заболоцкого проглядывается недремлющий головастик, который у задремавшего иерея похищает посох, книгу и гумиластик — то есть стирательную резинку, переводя на современный язык.

Да откройте того же Михаила Успенского, его роман «Белый хрен в конопляном поле». Найдите на страницах романа песню дона Кабальо, прочитайте и сразу же вспомните романсеро Козьмы Пруткова «Осада Памбы» («Десять лет дон Педро Гомец…»). Только добрый Козьма Прутков руками своего испанского дона награждает каплана (капеллана) Диего живым бараном, а злой Михаил Успенский устами кабальеро из песни приказывает субподрядчика и подрядчика, ответственных за халтурную постройку моста, одного повесить, а второго — засечь.

Если вместе собираются трое русских, это редко когда дает какой-нибудь положительный результат. Обычно встреча превращается в пьянку и кончается жестоким похмельем, перемежающимся унылыми опохмелками.

Я знаю лишь два… нет, три случая, когда трое русских, собравшись вместе, сделали для отечества полезное дело.

Первый — это три богатыря, Илья Муромец, Алеша Попович и Добрыня Никитич, защищавшие родину от татар.

Третий — Кукрыниксы, группа художников-сатириков, прославившаяся во время войны карикатурами на немецких захватчиков.

Козьма Прутков в этом кратком списке занимает второе место.

О Пруткове я уже однажды писал. Но как о Пушкине — у нас — и о Шекспире — у них — написаны целые библиотеки, так и о Козьме Пруткове можно вспоминать бесконечно.

Граф Алексей Константинович Толстой и два брата Жемчужниковы, Владимир и Алексей Михайловичи, сидели как-то за чашкой кофию и перебрасывались остроумными фразами. Типа «никто не обнимет необъятного». Или: «Не совсем понимаю, почему многие называют судьбу индейкою, а не какою- либо другою, более на судьбу похожею, птицей». И неизвестно, кто из них первый — да в общем-то теперь и неважно — предложил идею «создать тип человека, который до того казенный, что ни мысли его, ни чувству недоступна никакая, так называемая, злоба дня, если на нее не обращено внимания с казенной точки зрения…» Так родился Козьма Прутков, директор Пробирной Палатки, кавалер ордена Станислава 1-й степени, автор сочинений, которых не постыдились бы ни Иван Мятлев, ни Николай Олейников, ни Олег Григорьев, ни сам Михаил Сапего. Да что там «не постыдились бы». Они рады были бы отнять право авторства чуть ли не на все сочинения, вытекшие из-под пера Пруткова. Я и сам с удовольствием украл бы у мастера штук пятнадцать его шедевров. «Черепослов», например. И «Фантазию». И «Опрометчивого турку». Это из драматических сочинений. А из стихов — просто брал бы не глядя каждое второе и подписывал своим скромным именем.