Он тоже слово. Мама говорит ласково: «Солнышко»…

А кто-то говорит: «Дурак, сволочь, бестолочь!»

И будет так.

А кто-то говорит — «Вставай! Уже полвосьмого!».

А кто-то говорит: «Уйди».

Бывают слова — полова, мусор, и они превращаются в ничто, едва прозвучав. Другие отбрасывают тени, уродливые и жалкие, а иногда прекрасные и могучие, способные спасти погибающего. Но только некоторые из этих слов становятся людьми и тоже говорят слова. И у каждого в мире есть шанс встретить того, кого он сам когда-то произнес вслух…

Начинался рассвет.

Сашка сидела на перилах балкона, как попугай на жердочке, и смотрела прямо перед собой неподвижными глазами.

— Когда ты думаешь быть в Торпе?

— У меня завтра вечером поезд.

Ответ вырвался с подозрительной легкостью. Кажется, Сашкина тень все еще парила над городом и парком, в то время как сама она сидела на кухне, намазывая маслом ломоть белого хлеба.

— Как… завтра вечером?!

У мамы было именно такое лицо, какое Сашка боялась увидеть вчера.

— И ты заранее взяла билеты… на завтра?!

Сашка втирала масло в гладкий пшеничный срез, выравнивала и снова втирала:

— У меня дополнительные занятия, летом тоже. Даже на каникулах.

— Ты врешь, — резко сказала мама.

Сашка подняла удивленные глаза:

— Не вру. Понимаю, это звучит странно. Но это правда.

«Или часть правды», — добавила она про себя.

Мама задумалась, будто что-то про себя просчитывая.

— Когда поешь, сходи, пожалуйста, за молоком.

— Ага, — Сашка, едва скрывая облегчение, вернула на блюдце измученный бутерброд. — Сейчас.

Когда она вернулась, брат уже не спал — лежал на спине, внимательно рассматривая карусельных лошадок, плывущих по воздуху над кроваткой. Мама уже убрала на кухне и теперь водила утюгом по гладильной доске. Над голубой детской рубашечкой поднимался пар.

— Я поеду с тобой.

— Что?! — Сашка чуть не выронила сумку с покупками.

— Я поеду с тобой. Валя пару дней посидит с малым.

— Сейчас… время отпусков, в институте никого нет.

— А с кем ты собираешься дополнительно заниматься?

— С преподавателем… Ма, погоди, ты будешь проверять, где я живу, с кем общаюсь, как себя веду?!

— Я хочу своими глазами увидеть, кто тебя учит и что там происходит.

— Обыкновенный… учебный процесс.

Мама покачала головой:

— Нет. Ты что-то скрываешь.

Утюг свирепо, как танк, давил рубашку на гладильной доске. Мама водила и водила по одному и тому же, давно выглаженному месту:

— Сперва я не хотела унижать тебя опекой: начало самостоятельной жизни, друзья, подруги, мальчики… Потом мне стало, признаться, не до того. Потом… Сашка, тебя запугали так, что ты боишься признаться?

— В чем я должна признаваться?

— Секта? Молитесь вы там кому-то или нет?

— Да ничего подобного!

— Я еду в Торпу, — железным голосом сказала мама. — Я еду, и… если понадобится, я всех поставлю на уши. Милицию, прокуратуру. Я разберусь, и они не отвертятся, если что не так!

Полтора года назад в ответ на такие слова Сашка зарыдала бы и бросилась маме на шею. И просила бы, умоляла приехать в Торпу, выручить, спасти. И поверила бы, искренне поверила, что ее разъяренная мама имеет власть даже над Фаритом Коженниковым.

— Поздновато.

— Что?!

— Мама, я не хочу ничего менять. И я не допущу, чтобы ты вмешивалась.

— Как?!

Мама выпустила утюг. Он остался стоять на гладильной доске, из-под железной подошвы с шипением валил пар, придавая утюгу сходство с паровозом.

— Значит, там действительно секта?

— Нет. Я не хочу ничего менять.

— Ты обещала вернуться!

— Я не обещала.

— Что они с тобой сделали?

— Ничего.

— Я напишу заявление в милицию. Сегодня же.

— О чем? Я совершеннолетняя.

— Тебя отравили? Загипнотизировали? Круговая порука?

— Ма, это длилось два года. Ты ничего не замечала?!

Мама отступила.

Только что она готова была наступать, сражаться, отстаивать. Теперь ее будто ударили палкой по голове.

— Два года, — жестко повторила Сашка. — Уже ничего нельзя вернуть.

Мама смотрела на нее, как сквозь мокрое стекло. Будто очертания Сашкиного лица колебались перед ней, оплывали и сглаживались.

Из-под подошвы утюга поднимался теперь черный дым. Сашка с усилием отклеила утюг от доски; на голубой детской рубашечке осталась жженая отметина.

— У тебя теперь новая жизнь, — безжалостно продолжала Сашка. — Новый муж, новый ребенок, новое счастье. И у меня тоже другая жизнь. Я не собираюсь уходить навсегда, но тебе не стоит ничего мне навязывать. Не пытайся выяснить, что там в Торпе. Там все в порядке, можешь мне поверить.

В комнате заплакал ребенок. Наверное, Сашка говорила слишком громко. Мама вздрогнула, но продолжала смотреть на Сашку.

— Мне жаль, что так вышло, — сказала Сашка, глядя на прожженное пятно на рубашке. — Но обратного хода нет. Извини.

— Девушка! Торпа через пятнадцать минут!

— Да, спасибо. Я не сплю.

Она еще никогда не возвращалась в Торпу так рано летом. Ночь стояла душная, безветренная. Поезд уехал. Сашка десять метров прошла по перрону и оказалась по колено в тумане.

Просыпались птицы. Автобус пришел вовремя.

Зеленели липы на улице Сакко и Ванцетти.

Сашка втащила чемодан на третий этаж, отперла дверь своей квартиры. Поставила чемодан у входа. Набрала воды в фарфоровую чашку, полила вьюнок в цветочном ящике за окном.

Легла на кровать, вытянулась — и поняла, что вернулась домой. Что темная тень, кружившая над