Сашка сделала несколько шагов — к столу. Протянула руку; ее ногти, уродливые, черные, загибались крючками. Она зажала конвертик с диском между ладонями и так, стиснув ладони, отступила назад.

— Вы свободны.

Сашка вышла, не сказав ни слова.

Все-таки она очень любила учиться. Эта почти противоестественная страсть спасла ее ночью, когда десять упражнений Портнова обступили ее, как убийцы, и ни одно не желало сдаваться без боя.

Поначалу она уговаривала себя: еще шажок, и отдохну. Еще одно мысленное превращение. Еще. Вектор, вектор, преобразование, вот и протянулись ниточки, вот и сопряглись два мысленных потока, вот и почти готово упражнение номер один…

Когда-то она пыталась понять, что именно в организме работает, выполняя эти задания. Мозги? Да, конечно. Воображение? На полную катушку. Интуиция? Наверное, да… Но это были части большого механизма, причем не главные; когда механизм, разогревшись, начинал работать в полную силу, Сашке казалось, что вся она, Александра Самохина, — всего лишь фрагмент его. Заднее колесо.

Был тихий февральский вечер. Длинная витая сосулька, свесившись с жестяного козырька, заглядывала в форточку комнаты номер двадцать один. Где-то играл магнитофон — грохотали барабаны, и низкий чувственный голос ворковал по-английски; потом и магнитофон устал, погасли на улице фонари, погасли соседние окна, и заснеженный газон перед общежитием сделался темным. Сашка одолела упражнение номер пять и приступила к шестому.

Понимать связи. Складывать из обломков — картину. Разбирать механизм на детали, собирать из деталей новый механизм, вдруг — случайно — обнаруживать новые возможности и, перепрыгнув на другую орбиту, видеть вокруг бесконечное поле деятельности. Сашка увлеклась; временами возвращаясь, повторяя по памяти упражнения из первого семестра, попадая в тупик, обходя все на свете кружным путем и неожиданно натыкаясь на простое решение — она сидела над книгой до шести часов утра.

Упражнение десять. Все.

Сашка замерла, чувствуя себя — свое тело — старой башней на берегу океана, тяжелым каменным строением, над которым пронеслись века. Внутри гулял ветер и струился песок. Напуганная подлинностью этого ощущения, Сашка пошевелилась — и пришла в себя. Руки затекли до бесчувствия. Очень хотелось пить, и хотелось в туалет.

Она выпила полбутылки минеральной воды. Прошлась по коридору в санузел и обратно. Улеглась в кровать и нащупала на тумбочке плеер с наушниками.

Проявились цифры на крохотном дисплее. Первый трек…

«Ребенок остался бы инвалидом без надежды на коррекцию».

Еще раз первый трек. И еще. А потом второй. И третий.

«Ребенок остался бы инвалидом без надежды на коррекцию».

Пятый, восьмой. Сашка таяла в тишине, будто кусочек сахара. Распадалась. Растягивалась длинными тягучими ниточками от себя к маме. Что-то шептала ей на ухо, и мама ворочалась в тяжелом сне; спал младенец, положив кулачки на подушку. А Сашка тянулась и тянулась, как телеграфные провода, и чувствовала, что сейчас не выдержит, порвется. Слишком далеко…

И слишком поздно.

Сделав над собой усилие, она сорвала наушники. Плеер беззвучно повалился на пол. Ни стука, ни шороха. Отлетела, раскрываясь, круглая крышка, вертящийся диск поймал отражение уличного фонаря и остановился. Ни ветра, ни скрипа, ни привычной возни спящего общежития; чужое молчание продолжалась.

Она закричала — и не услышала себя.

Путаясь в одеяле, она рухнула с кровати, но даже боль в ушибленных коленках не смогла прервать Молчания. Она вскочила на ноги, понимая, что вот-вот захлебнется в тишине, но в этот момент грянул будильник.

Простое электронное устройство играло «Чижика-пыжика». И как только этот звук прорвался в Сашкино сознание — тишина пропала. Слышны стали и ветер, и далекое радио, и шлепанье тапочек в коридоре, и чей-то недовольный голос:

— Миха, ты не знаешь, кто это так орал?

На первой паре была физкультура.

Кажется, этой ночью не спал никто; группа «А» второго курса сидела и лежала на подоконниках, на матах и просто на полу, никто не желал смотреть другому в воспаленные измученные глаза. Только Денис Мясковский был неестественно весел, бегал по залу, то и дело подпрыгивал и повисал на баскетбольном кольце.

Лиза хмуро сидела на скамейке, глядя то на свою ногу в кроссовке, то на обрывок шнурка у себя в руке. Дим Димыч насилу заставил всех построиться и долго втолковывал, что физкультура на втором семестре второго курса нужна студентам, как воздух, потому что учебные перегрузки плохо скажутся на здоровье, если его не укреплять.

— Дмитрий Дмитриевич, я не могу прыгать, — сказала Сашка. — У меня нога болит.

— У вас все время что-то болит, Саша. А курс, между прочим, недосдал нормы!

— Я сдам.

— Вы все мне обещаете. Короткая дистанция, прыжок в длину, тройной прыжок…

Он замолчал, обеспокоенно глядя Сашке в лицо.

— Ну, Саш… Что с вами?

— А что? — она потрогала щеки. — Чешуя?

Кажется, Дима обиделся.

Она закрыла за собой дверь аудитории. Еле слышно поздоровалась — не надеясь на ответ. Замерла, глядя в коричневый щелястый пол.

— Вы работали с первым треком?

Стерх сидел за преподавательским столом, занавеска напротив была отдернута, и в потоке света с улицы Сашка могла разглядеть только темный силуэт.

— Подойдите ближе.

Сашка подошла. Стерх встал, обошел стол, остановился перед ней — высоченный, горбатый, едва ощутимо пахнущий хорошим одеколоном. Вспышка — резанул по глазам солнечный зайчик, отразившись на металлической пластине браслета. В ту же секунду Стерх издал короткий звук — не то шипение, не то астматический вздох.

— Я сказал — какой трек?

— Я включала первый. Я не виновата, что…

— Я велел работать с каким треком?!

— Оно само так получилось! Я тут ни при чем!

Пощечина прозвучала, как выстрел стартового пистолета. Сашка отлетела и ударилась спиной о стол.

— Когда вы без разрешения открыли сотый фрагмент — «оно само»? Когда вы решили поэкспериментировать с младенцем — тоже «оно само»? Вы решили учиться по собственной программе? Тоже «оно само»?!

— Я не просила меня учить! — Сашка тоже кричала. — Я не напрашивалась к вам в институт! Это вы всему меня научили! Вы виноваты! Вы…

Высвобождение энергии. Переход из одного состояния в другое. Прозрение было, как вспышка — Сашка ощутила в себе силу втянуть, сделать частью себя и Стерха, и самого Коженникова, и весь институт. Более того — она ощутила настоятельную необходимость сделать это прямо сейчас.

И она взорвала себя, как гранату, растеклась жидкостью, вытянулась струйкой и тонким туманом расплылась по всей аудитории. Доля секунды — и туман, сгустившись, ринулся на Стерха, врываясь ему в ноздри, заливая гортань, перехватывая чужое дыхание.

Мелькнул аромат одеколона. Сделалось темно.